— Мама…

Дело не в том, что Пия не понимает. Она понимает, что значит остаться одной после долгих лет жизни с близким человеком. Но Пия хочет убедить маму подумать немного о себе. Например, покрасить волосы, купить новой одежды, почаще выходить из дому, бывать на людях.

— Мама, знаешь, что тебе стоило бы сделать?

— Что же? Оторвать себе голову?

— Мама, — Пия возмущенно повышает голос, — я вовсе не это хотела сказать!

— Ну ладно, — успокаивается мама. — Мало ли, откуда мне знать.

В школе на уроках она старательно выводит слова на черной доске, чтобы ученики могли их переписать. Самое главное она подчеркивает мелом и зачитывает вслух.

Когда она пишет на доске, ей приходится стоять спиной к классу. Затылком она всегда чувствует глупые злобные взгляды учеников. Она пытается взять себя в руки, не бояться, старается сдержать дрожь в пальцах, водящих мелом по доске.

Она знает, что они знают. Они чувствуют запах ее страха.

Страх источает запах.

Но это неправильно, она не должна бояться, поэтому она каждый раз заставляет себя продолжить тщательно выводить слова, а затем неспешно подчеркивать и зачитывать их вслух. После этого она наконец поворачивается к классу лицом и улыбается. Хотя улыбаться тут нечему.

Никаких поводов для улыбок. И все-таки она улыбается, это ее способ сдержать страх и отчаяние, и только улыбку она сдержать не может.

Например, идет урок литературы. Она рассказывает классу о своем любимом поэте — Юхане Людвиге Рунеберге. Она старается подать материал так, чтобы это было занимательно, пытается смотреть детям в глаза, искренне хочет донести до них самое интересное, что было в жизни финского национального поэта. Дети смотрят на нее с безразличием, злобными, как у рептилий, глазами. В итоге она не выдерживает и отводит взгляд и больше не знает, куда его девать.

Она решает смотреть в окно и продолжает рассказ о карельском просветителе Рунеберге — так она обозначила тему сегодняшнего урока — и все время улыбается, несмотря на то, что она рассказывает о никому не нужном Рунеберге, глядя в окно; несмотря на то, что она вот-вот заплачет, на глазах уже появилась влажная пелена, и ей приходится кусать губы, чтобы сдержаться.

В конце урока она раздает всем конспект лекции, где уже отмечено главное, что надо вынести из рассказанного. Это на случай, если кто-то из учеников не успевал за ней записывать. Во время перемены она все записала изящным каллиграфическим почерком и сделала копии для всего класса.

Она проходит между партами, она не смотрит детям в глаза, она старается унять дрожь в руках, когда раздает конспекты, она старается сдержать слезы.

— Это тебе, это тебе… — приговаривает она мягким голосом, и никто не говорит даже «спасибо».

А чего она ждала? Что они должны быть счастливы, что они будут восхищаться, какая она чудесная, что они оценят ее усилия? Дети ничего не говорят. Когда раздается звонок, они так же молча встают и уходят из класса.

Конспекты остаются лежать на партах.

Услышь, Господи, мою молитву. Не прянь от меня Свое лицо. Выслушай меня. Ответь мне.

Ответь, ибо дни мои исчезли как дым, кости мои истончились, сердце мое иссохло.

Как трава.

Что мне делать? Куда мне податься? Как мне все это вынести?

Не прячь от меня Свое лицо. Выслушай меня.

Ответь на мой зов.

Вот и прошло Рождество. В архиве появилась еще одна видеокассета. Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно.

Кропотливый учет. Упорное коллекционирование. Вещей, воспоминаний, эпизодов, которые они тащат за собой громоздкой кучей.

Поколение архивариусов. Поколение аудиторов.

Это мое, а это я сделал сам, а здесь я побывал. Поколение мелких отвратительных паразитов.

Барахольщиков. Громоздящих все новые и новые кучи хлама.

Вещи, воспоминания, куски биографии.

Что они ищут?

«Сокровище Красного Ракхама», одинокий резиновый сапог 34-го размера, самый красивый в мире фарфоровый бильярдный шарик.

Запас консервов в бомбоубежище, на случай ядерной войны.

Доказательства того, что они существуют. Что они не прах. То, что они нажили — то, чем они являются.

Вещи, придающие их жизни значимость. Воспоминания, из которых они состоят. В конце можно будет сказать: «Я доволен своей жизнью. Нет, правда, так и есть. Я действительно доволен своей жизнью».

Нет ни рая, ни ада. Есть только факты. What you get is what you see[15].

Что еще остается делать тем, кто не верит в корабль в хвосте кометы, кроме как считать, считать и пересчитывать.

Вещи, воспоминания, эпизоды.

Я доволен своей жизнью. Нет, правда, так и есть. Я действительно доволен своей жизнью. Н-да, пожалуй, доволен. Все-таки доволен. Я доволен. Ничего другого мы и не можем сказать.

Последние несколько дней Анна ходит по дому и про себя делит вещи на свои и Хокана.

Это ты можешь взять себе, а это возьму я.

Словно готовится к расставанию. Чтобы было не очень больно, если это вдруг случится. Едва отдавая себе в этом отчет, она смотрит на окружающие ее предметы и думает: «Это мое. А это его».

Тысяча грез, тысяча разочарований.

Когда они начали жить вместе, некоторые книги у них оказались в двух экземплярах. «Мир глазами Гарпа», «Корабельный холм» и «Мастер и Маргарита». Хокан продал дублеты, так что теперь каждая книга в одном экземпляре.

«Степной волк» Германа Гессе был даже в трех экземплярах, а сейчас она не может найти ни одного. Она никак не может вспомнить содержания «Степного волка», но там было что-то очень важное. Когда она читала «Степного волка» в восемнадцать лет, для нее не было ничего важнее вычитанных там мыслей, а теперь она напрочь забыла, о чем книга.

Книги Хокана, которые Анна ни разу не открыла: «Голый завтрак» Берроуза, «Смерть в кредит» Селина, антология поэзии битников Хельгона и Хетспоррара. Ее книги: «Рождественская оратория», «Путь змея на скале», несколько книг Сары Лидман.

Музыка. Виниловые пластинки: «Окно на улицу» Эвы Дальгрен, «Трансформер» Лу Рида, «Like a Prayer»[16] Мадонны.

Компакт-диски: Джордж Майкл, Рефьюджиз, Абба «Голд».

И весь Дэвид Боуи.

Она молча делит вещи на свои и его. Словно разламывает свою жизнь на две части. Это ты можешь взять себе, а это возьму я.

Ей становится так невыносимо больно, что она включает музыку и начинает танцевать. A Million Dreams. A Million Scars[17]. Словно фея танцует в гостиной, перед полками с книжками и дисками, рядом с диваном, на котором, как всегда, валяется неразобранное белье; проносится мимо телевизора, видеомагнитофона, музыкального центра, цветов, подсвечников, афиши с выставки Шагала в Музее современного искусства — все, что они нажили, — это все, что они собой представляют; что они собой представляют — это все, что у них есть, и без всех этих вещей она никто, она легкая, словно невесомая, и она танцует. Она не может всерьез разделить свою жизнь на две части, сказать: это ты можешь взять себе, а это возьму я. Если она так скажет, она сломается.

Поэтому она танцует.

Серое небо нависло над Швецией. Прояснений сегодня не ожидается.

Серое небо, серый пейзаж. Глаз ищет хоть какое-нибудь яркое пятно — дом, кузов грузовика, одежду, красное, зеленое, синее, — что-нибудь, за что можно было бы зацепиться взглядом под этим бесцветным небом в этом бесцветном пейзаже.

Хокан взял детей и уехал. Это конец.

В витринах универмага «Капп Аль» по всей стране висят плакаты с изображениями смеющихся знаменитостей и лозунгом «Жизнь — это праздник!».