Мама собирает оберточную бумагу и аккуратно складывает ее со словами «Мне пригодится».

— Веревочку тоже давай сюда! — говорит она и сматывает веревку в клубок. — Пригодится на следующий год.

Все молча продолжают разворачивать подарки. В камине потрескивает огонь, телевизор работает без звука. Мама складывает оберточную бумагу, и елка может вспыхнуть в любой момент.

Да, елка, вполне вероятно, может вспыхнуть. Елки вообще очень легко воспламеняются. Те, кто видел, знают, как оно бывает: раз — и все свечки загораются одновременно! Это не просто вероятно, это почти неизбежно.

Поэтому все наблюдают молча, как мама тщательно складывает оберточную бумагу в ровные стопки. Во всем должны быть чистота и порядок.

Они могли бы сейчас наброситься на нее, избить. Накинуться как дикие звери — и растерзать ее на кусочки. Но все просто молча сидят по своим местам и следят за каждым ее движением.

Хокан подарил Анне аппарат для приготовления мороженого.

Анна говорит: «Ой, спасибо, вот здорово, теперь у нас будет сколько угодно мороженого».

Это особенно удобно, когда приходят гости.

Теперь у них всегда будет такое вкусное мороженое!

Можно еще делать мороженое из йогурта или с фруктами — это более диетично.

Все это Анна говорит, получив в подарок аппарат для приготовления мороженого, и складывает руки на коленях.

Она, вполне вероятно, могла бы швырнуть подарок об стенку, закричать, что ненавидит все на свете, ненавидит Хокана, ненавидит аппараты для приготовления мороженого. Что аппарат для приготовления мороженого разрушил всю ее жизнь! Это было бы некоторым преувеличением, но она вполне могла бы так сказать.

Это не просто вероятно, это почти неизбежно.

Впрочем, Хокан предусмотрел и такую возможность, и пока Анна распаковывала подарок, он несколько раз повторил:

— Там сохранился чек! Там сохранился чек!

Потому что окорок могут бросить на пол, а елка легко может загореться.

Телевизор может сломаться, с детьми может случиться все, что угодно.

Если не сохранить чек.

С чеком в руке ты можешь, по крайней мере, сделать вид, что у тебя есть выбор. Что можно передумать и пойти другим путем. Хотя на самом деле это неправда.

Чеков нет, и нет возврата.

Рождество — не праздник семейного единения, а день скандалов и ссор, и вот сидят они, каждый со своим чеком, и молчат, чтобы не выплеснуть наружу горечь и разочарование, потому что все-таки Рождество, а они одна семья, родные люди, любящие друг друга. Это их жизнь, они такие, какими стали; этим их жизнь ограничивается и на том заканчивается. Будь оно все проклято. Трижды проклято.

В машине по дороге домой Анна держит на коленях свой новый аппарат для приготовления мороженого. Хокан, не сводя глаз с дороги, замечает, что вечер все же получился неплохой. Анна соглашается. Дальше они едут молча.

Ночью в своих снах они видят ветви рождественской елки, которые вспыхивают и взмывают вверх, как яркие волшебные факелы.

За ужином Хеннинг зажигает свечку. Праздник как-никак. Пиво «Рождественское», рождественский батон и пачка рождественского масла, украшенная рождественским орнаментом.

Значит, наступило Рождество.

Когда Хеннинг садится за стол, он вспоминает, что можно включить радио. Наверняка там сейчас играет какая-нибудь рождественская музыка, вот он ее и послушает, раз уж праздник.

Но потом передумывает: «Да зачем, я ведь уже сел».

После еды Хеннинг привычно моет за собой посуду.

Тарелку, вилку, нож, стакан, кастрюлю от картошки. Потом он тщательно вытирает стол и подметает под стулом, на котором сидел.

Он снова думает, что можно было бы включить радио, но так этого и не делает. Кстати, скоро уже он сядет смотреть телевизор. Хеннинг заранее отметил в программе интересные передачи, и теперь надо следовать плану, чтобы во всем этом был хоть какой-то смысл. Он будет смотреть рождественские выпуски передач. А сейчас, за кофе, он решит специальный рождественский кроссворд в газете «Дагенс Нюхетер».

Кроссворд оказывается таким простым, что у Хеннинга начинает болеть голова. И болит потом весь вечер. Когда кроссворд разгадан, Хеннинг долго смотрит на него, будто проверяя, не осталось ли незаполненных клеточек, затем вздыхает и отодвигает газету в сторону.

Потом Хеннинг еще раз протирает стол. А то вдруг на нем отпечаталась типографская краска. Газеты иногда ужасно пачкаются.

Он выходит из кухни, задув свечку. Свою рождественскую свечу.

У него возникла было мысль позвонить Хокану с Анной, поболтать немножко, спросить, как дела, но все-таки он решил, что не стоит. Наверняка они сейчас заняты, ни к чему их беспокоить.

Хеннинг устраивается в гостиной, чтобы посмотреть телевизор. На подоконнике здесь стоит электрический подсвечник с семью лампочками. Сначала он его включает, а потом передумывает: от подсвечника только грустнее.

Тогда он его выключает.

У него болит голова, и он знает, что не сможет из-за этого заснуть. Но Хеннинг не принимает таблеток. Боль означает, что он все-таки жив. Поэтому так лучше.

Головная боль не оставляет его всю ночь, и он терпеливо бодрствует.

Дни его — как уклоняющаяся тень, и сам он иссох, как трава.

На следующий день после Рождества Пия звонит маме, чтобы поблагодарить за вчерашний обед. Ей хочется, чтобы все было в порядке, не охота все же портить отношения.

— Привет, это Пия, я хотела сказать…

— Ой, не надо мне ничего говорить, — кричит мама, — НИЧЕГО не говори мне об этом! Просить прощения не за что. Совершенно не за что, абсолютно не за что. Мало ли чего порой случается, всякое бывает. И вообще, я с самого начала заметила, что ты неважно себя чувствуешь. Это первое, о чем я подумала, когда ты пришла. Что ты плохо себя чувствуешь. Так что не надо просить прощения.

— Нет, я вовсе не собиралась просить прощения, я…

— Не-ет? — удивляется мама, и в ее тоне слышится легкая обида. — Ну ладно, не проси. Пожалуйста, и не надо, а то ведь бывает, что…

— Мама, — пытается вставить Пия, — я хочу…

— Зайти ко мне перекусить? — перебивает мама. — Давай, конечно, здесь столько еды осталось, что хватит на месяц. И тем более если ты неважно себя чувствуешь, нечего тебе заниматься готовкой. Сама-то я почти ничего не ем. Я никогда не ем, если у меня мигрень. Не знаю, с чем это связано, но я не могу проглотить ни кусочка. Вся еда выходит оттуда же, куда входит, если так можно выразиться. Меня буквально наизнанку выворачивает. Но это ладно, меня больше волнует, что так много еды осталось. Когда вы ушли, я везде погасила свет и тут же легла. Так и пролежала остаток вечера в темноте. Если лежать неподвижно, боль не так чувствуется. Я лежала и думала о моих чудных детках и как же мне повезло, что у меня такие прекрасные детки, Пия, Анна и Калле… Кстати, Калле не звонил?

Пия хотела ответить, но мама продолжила:

— Сюда он не звонил. Но звонить из Америки так дорого, и надо всегда учитывать разницу во времени. Да чего уж там. Неудивительно, что он не звонил. Я как раз лежала и думала, что он единственный, которого назвали не просто так, а в честь моего отца. И вот он вырос и стал трансвеститом. Надо ж было такому случиться?

— Мам, ну что за ерунду ты говоришь, никакой Калле не трансвестит.

— Да, а кто же он?

— Как ты можешь говорить такие глупости? Господи, он самый обычный педик.

— Да-да, ой, давай не будем больше об этом говорить. По крайней мере, хорошо, что он живет в Нью-Йорке, там таких, как он, столько, что это считается нормой. Но все-таки знаменательно, что именно его назвали в честь моего отца, он ведь был священником. Не перестаю удивляться. Ну разве не забавно? Господи боже мой, да что тут скажешь. Когда Бог хочет приколоться над человеком, у него отлично получается. В каком-то смысле можно порадоваться, что Оке умер и всего этого не застал. Нехорошо так говорить, я знаю, но все-таки. Не могу сдержаться.