Приехав в столицу, Федька поначалу оробел, но потом похмельный гул и врожденная жизненная сила, поднимающая его соплеменников со дна, взяли свое, и к дому, где жил Гришка, он подходил уверенным шагом. Брат был женат на русской, о чем в таборе не знали, иначе это бы не вызвало одобрения. Жена Гришки была художницей-модельером и шила костюмы для ансамбля. Постоянное общение с цыганами конечно же наложило на нее свой отпечаток, и в ней появилась этакая лихость: она могла выпить водки, пуститься в безудержное веселье — все это для нее не составляло никакого труда.

Когда Федька разглядел в полутемной прихожей высокую, стриженную по моде девушку в брюках и свободного покроя блузке, увидел ее шальные, смеющиеся черные глаза, он хмыкнул:

— Такая и цыганухой могла бы стать!..

— Проходите, проходите! — приглашала его Ира. — Не стесняйтесь, без церемоний, будьте как у себя дома. У нас, знаете ли, не городская квартира, а настоящий табор, цыгане из ансамбля хотя и живут в разных местах, а все-таки чаще у нас обретаются. А что, у цыган так положено?

— Видите ли, — начал Федька, — мы привыкли всегда быть вместе. А я так, я сейчас пройду, — мялся он, — а где брат-то?

— Сейчас выйдет.

И действительно, вскоре в комнату заскочил веселый, юркий, небольшого роста молодой цыган, брат Федьки, тот самый человек, который остался для него сейчас, после всех изломов судьбы, единственно родным и близким. К нему он приехал, потому что деваться было некуда, времена для Федьки настали тяжелые и непонятные.

— Ну, что же ты, морэ, проходи, рассказывай. Как дела?

Федька двигался как-то неуклюже, все смущало его в городской квартире, все было необычным, новым и не всегда понятным. Наконец после первых расспросов все уселись за стол, который накрыла Ира, и стали привыкать друг к другу. Гришка веселился и явно радовался появлению брата. Ирина смотрела на Федьку настороженно. Она по-женски сразу же поняла, что Федька явился неспроста и наверняка внесет сумятицу в ее беспокойный, хотя и с трудом налаженный быт, и, может быть, ей придется все начинать заново, или, во всяком случае, приспосабливаться к чему-то, ей не известному. Федька тоже почувствовал эту настороженность, и поэтому постоянно возникало замешательство.

— Ты надолго к нам? Зачем приехал? — Вопросы сыпались один за одним.

Федька пока отмалчивался, налегая на еду, потом выдавил из себя:

— Может, я в город насовсем приехал…

— Ты? — удивился Гришка. — Не городской ты…

— Так сложилось.

— Что у тебя случилось?

— Ты знаешь, как у меня с отцом…

— А разве он в таборе?

— В гости вроде приехал. Ну, мы с ним и сцепились. Я виноват. Баро не меня, а его бы выгнал, да я не сдержался, на Лешего нож поднял из-за Ристы.

— С ума ты сошел!

— Ну и дела у вас! — воскликнула Ирина. — Простите меня, чявалэ, не мое это дело, но такого в городе и представить себе нельзя. Вы ведь единая семья: все перед всеми и все по закону.

— Не понимаешь — молчи! — стукнул Гришка кулаком по столу.

И она замолкла, по опыту зная, что в такие дела влезать женщине нельзя, иначе она будет беспощадно бита, так, как это было в первое время их с Гришкой семейной жизни.

— Если такие дела, как же ты дальше жить будешь? — начал Гришка.

— Вот к тебе пришел, поможешь?

— А как же, а как же, брат! — воскликнул Гришка, но, увидев посуровевшее лицо жены, добавил: — Вот что, поживи немного у нас, я тебя в ансамбль устрою. Присмотришься к городу, а там выберешь себе дорогу по душе.

На том и порешили.

Федька остался в квартире брата, но чувствовал себя неуютно от постоянного укоризненного взгляда Ирины. Он словно бы говорил: «Ну, зачем ты, дикий человек, явился сюда, в этот чужой для тебя город, где и без того шумно и скучно жить? Сидел бы себе в таборе со своими цыганскими делами, а мы как-нибудь и без тебя прожили бы…»

Зато в ансамбле дела у Федьки наладились сразу же, и это было вполне естественно: таких музыкантов, как он, в городе найти было почти невозможно. Гитара звучала в его руках так, что казалось со стороны, будто сам Федька не принимает никакого участия в этом, просто инструмент живет своей жизнью, независимо от владельца. Федька мог играть сутками напролет, он успокаивался в музыке, прикоснувшись душой к другим звукам — звукам городской жизни, которую раньше, живя в таборе, понимал плохо или не знал вообще. Эта другая музыка была для него интересной и даже захватывающей, но одно мучило его: в каждой песне, пропетой им, в каждой мелодии, им сыгранной, слышался ему голос Ристы:

Федьке хотелось прийти домой с концерта и дослушать этот голос до конца, поговорить с Ристой, выпросить, вымолить у нее прощение за все, что случилось. Да вот беда — дома своего, где он мог хотя бы на минуту остаться один, у него не было, даже угла не было, где он смог бы преклонить голову и поразмыслить в одиночестве.

Поздней ночью или под утро возвращался Федька в дом брата, тихо пробирался к себе на кухню и засыпал на раскладушке, стонал во сне и искал Ристу, да только никак с ней встретиться не мог.

Жить у Гришки становилось все напряженнее, назревал скандал из-за недовольства Ирины, которая, хотя внешне и не высказывала претензий, потихоньку в доме управляла. Федька договорился с директором ансамбля, и ему разрешили ночевать в одной из комнат для репетиций. По этому случаю он закупил выпивки и явился домой в прекрасном настроении. Ирина так и присела, когда увидела Федьку, тащившего в двух руках сумки со спиртным.

— Ты что это надумал? — очнулась она от замешательства.

— Не шуми, не шуми, — ответил ей Федька, — не для веселья это, а от радости. Ухожу я от вас. Буду жить в другом месте.

Она даже не спросила, куда он уходит. Сели ужинать втроем, но потом Ирина, сославшись на головную боль, ушла спать. Братья остались вдвоем. Они пили молча, не глядя друг на друга. Вдруг Федька встрепенулся, диким взглядом посмотрел в угол, побелел и прошептал:

— Вот она, пришла…

— Кто она? Кто? — подивился Гришка, никого вокруг не увидев.

— Она — Риста!

— Бог с тобой, брат?! Риста в таборе. Если уж так любишь ее, забрал бы оттуда, а то и до греха недалеко, неизвестно что выйти может.

— Нет, брат, ты ошибаешься, нет Ристы в таборе…

— По делам, что ли, уехала? — спокойно спросил Гришка.

— Нет Ристы на земле больше и никогда не будет!

— Ты что, брат, перепил сегодня? — рассердился Гришка. — Чего ты мелешь? Как это нет Ристы, куда она подевалась?..

— А вот так, нет, и все! Вон она в углу стоит и смотрит на меня. Простить не может, как мать наша отца не может простить…

И что-то еще непонятное прокричал Федька, и рухнул на колени, и быстро-быстро забормотал. А что это было: молитва или песня, никто бы не ответил.

— Брат… — кинулся к нему Гришка. — Что с тобой, брат? Что произошло? Ведь ты так любил Ристу, что и жить без нее не мог. Это я ее ненавидел за позор нашей семьи, за мать, которую она погубила, за тебя, попавшего в ее сети.

— Риста была настоящей цыганухой, — медленно сказал Федька, — она жила так, как должна была жить от рождения, и ни в чем она не виновата, а я убил ее!..

— Что?..

— Да, убил. Больше не мог вынести, как она бегает то к отцу, то ко мне. Ей как будто что-то мешать жить стало. Задыхалась она. А может, она и любить никого не могла? Такая сильная и несчастная.