Пхури умолкла, а Раджо вскричал:
— На мне, говоришь, проклятие?
— Сам думай, морэ. Тебе решать. Пока не решишь — добра не жди.
Сказав это, пхури приблизилась к Раджо, отвернула ворот его рубашки, коснулась обнажившегося плеча. Раджо отпрянул.
— Ты что делаешь, старая?
— Тавро я поставила. От нечистой силы оно тебя защитит. Не бойся теперь и Пиковой Дамы.
На плече Раджо закраснелась, как после ожога, звездочка: знак кровной мести. Такие метки мужчины сами себе наносят каленым ножом после того, как от чужой руки гибнет кто-то из родичей.
— Руки мои посмотришь? — спросил растревоженный Раджо.
Пхури оглядела его с головы до ног, будто впервые увидела. Раджо вывернул ей ладони.
— Видишь, чяво, на левой — линия жизни очень короткая. Лишнее ты живешь, если по ней судить. Но на правой — линия жизни долгая. Вьется! Дэвла с твоей судьбой спорит — хочет, чтоб жил ты. А может быть, так, что кто-то другой прикрыл тебя своей смертью.
Раджо вспомнил, как в доме царя из-за него принял смерть строптивый цыган… Тот цыган не стал пить со всеми и бросил в лицо царю: «В твоем доме чужак, а я с чужими не пью!» «Опомнись, — сказал ему царь, — здесь не бывает чужих». «Вот он, — сказал цыган, указывая на Раджо. — Кровь на его руках. За одним столом с ним не хочу сидеть». «Так уходи», — сказал царь. Тот цыган в тишине пошел прочь. Остановил его вопль цыганки, сидевшей подле царя: «Будь проклят! Царя оскорбляешь! Не жить тебе!» Тот цыган вправду умер не своей смертью.
Пхури сказала:
— Все, что тебе полагается знать, ты услышал. А больше, Раджо, я ничего не скажу.
Она вышла.
Глава 3
Дрянь
Когда жив был отец, Вику учили музыке. В доме стоял рояль. Вика играла гаммы, отец сидел за столом в каракулевой плоской шапке и черкал ручкой.
Он сочинял стихи. С матерью они ссорились, потому что Вика была с отцом заодно.
Когда отца отвезли на Немецкое кладбище, к матери стали ходить мужчины. Вика мешала всем, и мать ухитрилась сдать ее в интернат.
Там Вика бренчала на пианино, училась кроить мужские трусы, грубить и быть неподатливой. От жизни защиты не было, и, в общем, жизнь ей не нравилась.
Потом мать пропала с концами, и Вике выдали паспорт. Комната уцелела. Вика нашла покупателей на рояль и постепенно перетаскала в комиссионку модные шмотки матери из гардероба. Она потом долго решала, чем ей заняться: музыкой или стихами. И деньги ушли.
Все это было, было… Но было давно и плавало в мути ненужных воспоминаний.
Первый настоящий мужчина Вики был, как тогда говорили, слегка с прибабахом. Он был существенно старше ее и казался горбатым, вроде артиста Джигарханяна. Она звала его Горбуном. У него была болезнь позвонков, называвшаяся то ли спондилит, то ли спондилез. Оттого большая лохматая голова была опущена, будто он собирался боднуть собеседника или принять на голову мяч. Он глядел исподлобья, глаза его волшебно лучились от частых болей. Иногда он выглядел как христианский мученик; но зато знал на память разные стихи и выучил Вику пить коньяк…
В последнее время он ей снился. Будто свеча и тени на потолке, она встает навстречу ему, чувствует его руки на теле, губы его сухие. Горбун больно и нежно сжимал ее грудь, она выгибалась под ним… Просыпалась. Минуту лежала, приходя в себя и пытаясь рассортировать сон и явь… И снова ныряла в чушь сновидений.
«Кто там?» — спрашивал он из-за двери. «Я», — говорила она, входила, он брал ее на руки, было светло, он раздевал ее и фотографировал в таком виде…
Сон опять обрывался. Сны заставляли ее и еще кое-что вспоминать. Она была свежая девочка, не истаскалась… А Горбун служил в какой-то конторе под номером, и к нему нельзя было позвонить на работу, сказал раз, как отрезал: «Не положено, Викунья». Он звал ее Викуньей, как ламу из зоопарка. В Москве водил в кабаки и в «Березку» за шмотками. У него были чеки. Курил «Филип Моррис». А перед концом всего они летали на Черное море. На пляже в крошечной бухте камень лежал вроде белого зверя. Песок был горяч. Вика хотела его подразнить, сказала: «Отстань. Завтра я уезжаю…» Какая-то баба, явная поблядушка из местных, пыталась его увести под предлогом массажа «на мануальную терапию». Вике было уже все равно, все до лампочки, но нельзя же… Она повторила: «Отстань». И встала, стряхивая песок… А вода шипела, откатываясь по гальке. В бухточке не было ни души, загорали они нагишом. Горбун притянул Вику силой. Она противилась. Солнце раскалило его живот и твердую грудь. «Я закричу», — сказала она с внезапной ненавистью. Но ноги уже не держали. Он прислонился к камню спиной, приподнял ее за крепкие ягодицы и насадил на себя. Потом они вошли в теплую воду. Вернее, он внес ее.
Назавтра они уехали в Симферополь и улетели первым же рейсом.
Контора послала его за границу. В Америку, кажется, в Перу, к викуньям. Его и его спондилит. После его отъезда она затвердила по памяти:
Невыносимо, когда насильно,
А добровольно — невыносимей.
Вспоминать так вспоминать. Пора писать мемуары. Мемуары биксы. Она опять задумалась о горбатом. Откуда он взялся?
Утром в метро, в полупустом вагоне, она ощутила взгляд человека в джинсовом костюме. Да, он был в атасной «варенке», набыченный, с кейсом. Смотрел, как будто фотографируя. Она опустила в книжку глаза. Но он гипнотизировал. Стало неуютно. В Москве тогда ловили маньяка. Вика захлопнула книжку и вышла на первой же станции. Он бросился следом. Вика пересекла платформу, вошла в поезд встречного направления. Он остался. Подняв глаза, она встретила его взгляд. Он был без шапки: лохматая голова, наклоненная, как перед броском. Вика подумала, что никогда его больше не встретит. А жаль. Нестандартный мужик и чем-то задел. Хотел бы пристать, вошел бы в вагон. А он не вошел. Она даже как будто обиделась.
Но никуда он не делся, присох. Вновь пересев из поезда в поезд и проезжая опять ту же станцию, Вика увидела: он сидит на скамье, положив ногу на ногу, ждет. Ее в последний момент как вынесло из сходящихся вагонных дверей.
«Кто вы такой? — спросила она. — Вы маньяк?» «Маньяк, — согласился он. — А по паспорту Игорь». — «Отчество есть, наверное?» — «Ну, не так строго! Можно и обойтись, я думаю». — «Дело ваше. Меня зовут Вика». — «Полное имя — Викунья?» — «Виктория».
Вечером они встретились, и она напросилась к нему. То есть он осторожно спросил, а она сказала: «Не возражаю». Жил он в шестиэтажном доме на Бронной. Квартирка что надо, с огромной кухней. Книжные стеллажи, магнитола… Коньяк, балык, лимоны и музыка — что еще надо девушке, знающей себе цену?
Через час он баюкал ее, посадив себе на колено. Но не грубил, осторожничал. Она чувствовала, как налились и твердеют ее соски, и, лепеча что-то, вздрагивала в его аккуратных сильных руках. Он стал весь железный, так он себя держал. Она испугалась — не будет ли ему плохо? Мужчине вредно такое терпеть… Это она давно уже знала. В общем-то он довел ее до состояния, когда — по какой-то долбаной формуле — масса сама переходит в энергию.
Тахта была набита морской пружинной травой…
Но Вика совлекла горбатого на палас, и он раз за разом входил в нее и прорастал в ней, как дерево. А после она на нем гарцевала. Он так показал, и это пришлось ей по вкусу.
Он ее многому научил, этот Игорь без отчества.
Так это было. А когда горбатый уехал к викуньям за океан, нашелся высокий гривастый и диковатый художник, вовлек ее в тусовки богемы, где много пили и вязли в разговорах, не имевших смысла для Вики. Но ей главное было — не оставаться одной. Ей звонили, звали ее. Мужики были слабоваты, не то что горбатый. Зато, завывая, читали стихи и отбивали Вику один у другого; она же чувствовала себя переходящим призом, как золотая Ника на фестивалях. Там и встретила бородатого барда. Он вроде был альпинистом и пел под гитару — сухопарый, свитый из жил и мускулов. Слегка выпендривался, но, как и Вика, знал себе цену. Он пел:
