— Много тут разных смыслов, — сказал Сашка. — А ты скажи напрямик, что делать. Иван давно не Иван, его воры кличут Агатом. Он от табора не отвяжется. Если ему чего надо…

— Знаю, морэ, и раньше он, кроме себя, никого не считал за людей. Ему человека сгубить — что плюнуть.

— Что делать, пхури? — спросил снова Сашка.

— Убей. — Старуха прикрыла выцветшие глаза.

Бессмертие — цепь перерождений. Хорошо бы перерождаться в своем обличье… И все, все помнить, что было с тобой в прошлых жизнях.

Артур тасовал колоду воспоминаний, как шулер, потерявший туза.

Во рту была горечь.

Требовалось немедленно вспомнить что-то. Для этого — сосредоточиться. Но туз пропал. А игра продолжалась.

Он вышел на улицу. Утро. На солнце, блеклое в облачной мути, можно глядеть, не щурясь. Оно будто пульсировало, погасая. Город еще не очнулся, рынок на тротуарах еще не вскипел пузырями и сыпью дикой торговли. Закрыты обменные пункты, а на бумажках — вчерашний курс доллара.

Артур шагал из улицы в улицу, как жилец коммуналки по коридору, ставшему бесконечным, — преображенному снами. В пору закрыть глаза. Но уже выползали из щелей люди с тележками и полосатыми сумками чудовищной тяжести. В сумках у них — товар на продажу. Дальше уже все по формуле: товар — деньги — товар. Вроде детской считалки: купил — продал — поел — поспал — купил — продал. А если кто и загнулся, тут же в цепочку встает другой и продолжает бессмыслицу.

— Слышь, командир, найдешь сигарету?!

Оборванец, картинный, как из спектакля, пил пиво «Хользен» из банки.

— Извини, последняя, — бросил Артур на ходу, хотя сигареты были.

Чуть не первый раз в жизни Артур отказал человеку. Обиделся. Ну, нахалюга… Высосет банку пива, выдернет у кого-нибудь сигаретку из суетливо подставленной пачки «Мальборо». Он небось «Приму» не станет курить… Пойдет в метро, сядет в поезд и выспится, ездя полдня из конца в конец. Из театральных лохмотьев полезут вши…

Артур машинально тронул в кармане последние свои рубли: надо что-то купить. Он голоден.

Облачность сгустилась, заморосил мелкий дождь; Артур поднял ворот, убыстрил шаг.

Раскинувшись, как Даная, на парапете у входа в ночной кабак возлежала особа, на вид еще не достигшая паспортного возраста. Скорее всего, наркоманка, если судить по идиотски-блаженной улыбочке. «Старею, — медленно проходя, подумал Артур. — Раньше бы я разбудил эту дрянь и оттащил к папе-маме, теперь… воля Божья».

Нырнул в метро. А там нищие, как на церковной паперти.

Настроение у Артура было такое, что все они — старики с костылями, матери с полуживыми детьми, девочка в инвалидном кресле, — все казались сейчас актерами.

— Мы беженцы!.. — бормотали дети.

Им бросали бумажную мелочь.

— Мы проездом, деньги у нас украли…

«Обворованным» в городе подают, как в деревнях подают погорельцам. Подают, будто откупаются от беды, что с каждым может случиться.

Думая обо всей этой ерунде, Артур не заметил знакомца. Но тот заступил дорогу.

— Здорово, Артур! — сказал Кучерявый и для убедительности добавил: — Не боись.

— Чего мне бояться? Здравствуй.

— Куда этот перстень делся? — спросил Кучерявый. — Агат икру мечет.

— Ты лучше не встревай в это дело, — предупредил Артур.

Кучерявый не отставал. На этот раз он был трезвый. Толпа обтекала их.

— А из-за тебя, борода, — сказал Кучерявый, — много смуты. И я, в натуре, не понимаю, что ты за птица.

— Тебя как мама твоя назвала? — спросил Артур. — Имя-то есть у тебя? Ну так вспомни, представься.

— Ну, Валька…

— Не Валька, а Валентин. Пошли в кафе, потолкуем.

— Не против, — сказал Валентин Кучерявый.

Сели за столик. Артур взял в руки меню, его передернуло.

— Не тушуйся, Артурыч, капусты хватит. Делай заказ. Коньяк не забудь. Закусь бери на свой вкус.

Официантка взяла заказ, знающе покосилась на Кучерявого. Через минуту был и коньяк — не в фужерах, бутылка армянского, зелень была, огурчики, холодное мясо, рыбка с лимоном.

— Будем знакомы, Валентин, — сказал Артур. — А что не так, того не было, оно сплыло. Будь здрав… — Он приподнял фужер и пригубил коньяк.

— Будем живы, Богу милы, а людям не угодишь, — скороговоркой сказал Кучерявый, хлебнул из своей посудины и неспешно, с шиком, взял вилочкой огурец. — Ну, и откуда ж ты взял цыганский замок, то есть перстень? Не засекречено?

— Тесть в таборе подарил. Сперва погибла жена. — Артур помолчал. — Потом умер тесть. То дела давние. Он был в таборе вожаком, ты понял? Сашка теперь.

— Видел я сон, — сказал Кучерявый, подперев рукой голову. — Будто с мамой моей еду в поезде в город, с покойницей. И зекаю[112]: нету, нет мамы! Кинулся в поиск, а поезд пошел. Пошел и другой, навстречу. Стою между ними, качаюсь. Все же прыгнул в один из тех поездов. А там мужик сидит, хавает. Поезд, что ли, качнуло, задел я его, выбил у него тарелку, а он говорит: «Иди, неси мне пожрать. Иначе я тебя убью». Отвечаю: «Ладно». Пошел и думаю: «Где же взять? Нет ни буфета, ни станции, нема и людей…» А у меня, между прочим, пушка в кармане… Мне ли трястись… Но боюсь я этого мужика, знаю, что виноват перед ним…

— Нехороший сон, — заметил Артур.

— Да ты слушай, Артурыч, дальше-то что. Мужик затопал, косарь[113] у него, и бьет меня, чую, сзади. Ору: «Умираю, мама!» А мать говорит так тихо: «Ты не на тот поезд сел, сынок».

— Да-а, — протянул Артур. — Что же ты с поезда не слезешь? Духу не хватает?

— Заехал я в непонятную, Артур.

— Помнишь все-таки поезд? Чего же ты к бабе полез?

— Бухой был, — ответил Кучерявый. — Что скажу тебе, не поверишь: к блатным я попал случайно. Мать померла, один остался, меня деловые пригрели. Агат отмазал меня и взял. Он в законе, а я кто? Шестерка при нем… Вот так.

— Небось и кровью запачкался, Валентин?

— Ты не поп, а я не на исповеди. Много чего за мной числится. Я ведь в розыске. Не продашь?

— Интересный у нас разговор.

— А ты думал, — с апломбом сказал Кучерявый. — Меня люди знают. Выпьешь со мной?

— Изволь… Ты с горки летишь, Валентин. Включай тормоза, пора.

— Не тронь, — с угрозой сказал Кучерявый. — Не тронь мою душу, она живая.

— Ну, извини, — сказал Артур. — Дело твое. Тогда конец разговору.

— Ладно, чего там. — Кучерявый махнул рукой. — Дяхон[114] у меня был. Весь городок держал в страхе: псих, каких мало. Все знали, что у него с войны парабеллум трофейный. Я, между прочим, в него характером. И положил мой дяхон глаз на девчонку одну. Она на почте работала. И вроде они столковались, но девочка была твердая, целка. С папой-мамой жила. Тут дяхон на год завербовался. Куда-то в Туркмению, на урановый рудник. Польстился на гроши. И говорит ей: вернусь, обвенчаемся. Ходи тут с кем хочешь, но сохрани себя в чистоте. Он вернулся на «Москвиче». Заработал. И узнает, что местный хмырь, приблатненный, девочку заманил на пикник, подпоил, да и вспахал целину, поставил ей градусник[115]. Весь городок узнал. Она сорвалась, уехала в Ленинград… Дяхон сперва нашел того фраера и натурально кастрировал. Потом завел «Москвича», поехал своим ходом в Ленинград. Да она спряталась так, что — ни адреса, ни наколки… Боялась его… Время шло, он женился. Тут помер ее пахан[116]. Она приезжает на похороны. Ну, встреча… Дяхон ей говорит: «Давай все по-старому. Не забыл я тебя. Уедем вместе». Она ему: «Что ты! У меня в Ленинграде дети и муж. Я не могу». А он ей: «И у меня растет сын. Да только ты в моем сердце». Она возражает: «Ты психованный, с тобой пропаду, сядешь в тюрьму». Короче — не согласилась. И остались оба как были. Дяхон мой спился, за парабеллум ему дали срок, в зоне сцепился с кодлой, его замочили. И у нее муж куда-то пропал. В общем, они свое упустили. И я свое упустил, ты понял, Артурыч? Кровь, говоришь? Я когда кровь пустил одному чуваку — в первый раз, — то как ослеп. Ничего не вижу, все красное. В церковь хотел бежать и молиться. Да не в церковь пошел, а на хату к биксе. Пил двое суток, все залил в себе. А дальше само пошло и поехало. Но на тебя напоролся… Ох, как ты мне не понравился! Я бы тебя запорол тогда в поезде, кабы не цыгане.