Вот Роза — та другая была. Стержень ее судьбы не качался никуда, не спорила она со своей горькой участью, и оттого, видно, Бог наградил ее кротостью особой и добротой. Она многое знала, да ничего со своим знанием поделать не могла. Она судьбу в зрелые годы не вопрошала — боялась этого, как греха: Бога она призывала, а просить за себя не хотела, если и просила, то за детей. К ней какая-то симпатия у меня была. Уж очень тихой она была, очень мужа да детей любила и, казалось, такой судьбы не заслужила, да против того, что на роду написано, не пойдешь, даже Бог судьбой не управляет человеческой, это — нечто, существующее само по себе, с чем мы рождаемся и умираем.

Вот Риста, та вся в своем огне, в своих желаниях, а не как Леший, с судьбой не спорит, а с жизнью дерется, как может. Верно, почувствовал это Леший, что так привязался к ней. Вообще, я давно заметила, что мужик умен умом каким-то земным, выпытывающим, узнающим, зато женщина, если не квочка дурная, а умна, умна умом большим, как изначально знающим высшие тайны, а потому сообразно необходимости поступающая. Ей не нужно познавать, она сама из другого бытия, она как бы воплощает на земле то, что ей там предначертано было, как работа и испытание.

Риста над жизнью смеялась всегда и сейчас смеется, Леший серьезно смотрит. Риста вольна, как ветер, Леший хочет быть вольным, рвется отовсюду, а сам привязан к себе, как бык на цепи. Риста деньги любит, чтобы бросать их и дразнить ими, а Леший копит, как скупой, думает, деньгами все сделать можно. Не по-цыгански это. Деньгами жизнь не купишь, дорогу не купишь, солнце не купишь. А зачем о деньгах так думать, чтобы себя изводить? Как жить и когда жить, если о деньгах только беспокоиться? Жизнь — это твое место среди всех земных существ.

Есть люди, что живут как Бог на душу положит, есть люди, что всю жизнь свое место ищут, есть люди, что от места своего бегут и все живое на пути убивают, а есть люди, что только за деньгами идут, как слепые за поводырем, и умирают без души и сердца. А зачем жил, как жил — и вспомнить о них нечего. А Леший ради денег живет, а еще хочет вместе с ними душу спасти, власть иметь, почета и уважения хочет. Не разумный он человек. Даже самый разумный иногда не разумным живет.

Все добродетели и пороки, все страсти и молитвы переплелись в этой семье. Хорошо, Гришка, младший — он больше на мать похож, — уехал в город, чтобы в клубок этот не попасть, а кто попадает в клубочек или кого воронка вокруг затянет — беда, целым и невредимым ему не выбраться, вот как с Розой это произошло. Ведь, наверное, и она молилась: «Да минует меня чаша сия», а не миновала, не прошла мимо. Хоть и была она верующей христианкой, а не отпели ее, не помолились за нее, вот и ходит душа неприкаянная за табором, отомстить хочет. Быть беде, большой беде быть скоро!

Еще вот старший у Лешего, Федька. Мало того что непокорен, что отца ненавидит и мечтает за мать отомстить, еще ведь он в Ристу влюблен, с ума сошел совсем. Знает, что Риста и Леший путаются, и волком воет. Он меня однажды спросил, изведясь от ревности: «Даже если что с отцом и случится, как же я ее любить смогу? Ведь убью я ее, к прошлому приревную и — убью».

Я его отчитала — всем им человеческая жизнь — копейка, убить ни за грош готовы — и сказку о солнышке рассказала.

Жил да поживал в давние годы в одном цыганском таборе красивый да ладный цыган. И так он был красив и добр, что все любовались и не могли на него налюбоваться. Всем помогал этот цыган, чем мог, выручал в трудную минуту. И не было в таборе человека, который бы не любил этого цыгана. Правду говорят или нет, знать я того не могу, но когда тому цыгану настала пора жениться, выбрал он в жены себе самую красивую цыганку. И она его любила, и все у них было хорошо, пока не случилось это.

Поехал как-то этот цыган по своим делам, а жене наказал: «Будь возле палатки, никуда не ходи, я вернусь скоро».

С тем и уехал. А цыганка его к ручью подошла воды набрать, вдруг видит: чье-то лицо в воде отражается. Испугалась она, бежать хотела, а голос такой ласковый ей и говорит:

«Не бойся, красавица, я давно за тобой приглядываю. Люба ты мне давно».

«Что ты, — отвечает цыганка. — Не знаю, кто ты есть, но у меня ром свой. Муж мой законный».

«Сгинул твой ром, — отвечает ей голос, — убили его злые люди. А ты молодая и осталась одна-одинешенька. И некому будет тебя ни приласкать, ни приголубить».

«Ты хоть покажись, — отвечает цыганка, — а то я один только голос слышу».

Повернулась она и видит: стоит перед ней красавец молодец, весь в красном, а на голове корона сверкает. И подумала тут цыганка: «А если и вправду муж мой сгинул, что я одна делать буду?»

А это черт развлекался да красавицу смущал, проверял ее. Попутал, в общем, нечистый цыганку, сманил ее. Ушла она с чертом.

Воротился домой цыган, все вверх дном перевернул — нет жены нигде. Как сквозь землю провалилась. Пригорюнился, не ест, не пьет. Тоскует. Вот и выходит он однажды утром в лес на зорьке, на колени становится, руки к солнцу тянет и говорит: «Если ты мне, солнце, не поможешь, не смогу я жить больше. Тоска меня съедает, и нет мне места на земле без жены моей любимой. Все время помню о ней — и днем и ночью».

А солнышко ему и отвечает: «Не проста разлука длинная, она сердце проверяет, а проста разлука короткая, вроде бы и страха нет, а что-нибудь да случается. Попутал речами сладкими жену твою нечистый, а освободить ее только я смогу. Не печалься, ступай, скоро она к тебе вернется».

Отправился цыган к себе в палатку, речью согретый, а солнце как жару поддало, да так, что черту в его берлоге ни спать, ни лежать невозможно. Вылез он оттуда весь потный и слабый. Тут солнце ему и говорит: «Сожгу тебя своими лучами, если ты цыганку не отпустишь».

Испугался черт, хотел удрать, да разве от солнца удерешь? Пришлось снимать ему колдовские чары с цыганки и домой ее отпускать. Идет она по лесу и не знает, где была да когда из дома ушла. Прилегла отдохнуть и заснула. И снится ей сон, будто муж ее возле стоит и горькими слезами по ней плачет. Открывает она глаза, а это — наяву. Кинулся он к ней, целует, обнимает, а о том, что с ней было, и не спрашивает. Больно рад, что жена вернулась. С той поры этот цыган таким домоседом стал, что все в таборе над ним смеялись. А куда ни пойдет — жену с собой берет, никуда ее не отпускает и одну не оставляет. Больно уж любил ее, боялся, что к ней опять черт приставать будет.

Вот как любить-то умели. А мы, грешные, только о себе печемся, о себе помним, свою боль пестуем. Разучились любить. Оттого и мир без любви пропадает.

Я стар, и мне трудно удержать поводья. Скоро кончится моя жизнь, которая не всегда была прочной: дороги ускользали из-под ног, кнутовища ломались, ножи ржавели. И все-таки жизнь моя была ладно скроена, хотя не все это понимали. Ведь словами не насытишь. И важно занимать место среди своих братьев. Если ты не умеешь владеть ножом и плохо знаешь лошадей, то хотя бы говорить ты должен уметь.

Я прожил трудную жизнь — знал голод и нищету, видел много смертей, понял, что такое власть. И вот теперь я вожак и в ответе за те жизни, которые возле меня, и понял я, что нужно думать не только о куске хлеба, но и Боге, о смерти, о любви. Только тогда ты поймешь свою дорогу, именно ту, которая тебе нужна, и не будешь метаться, как Леший. Он думает только о золоте да за радостью бегает. Хочет стать вожаком. Какую правду может дать цыганам такой человек? По какой дороге поведет он их? Что скажет о мире, о его путях? Что есть у него свое? Что может он противопоставить городу? Что может вообще такой человек? Разве соперник он мне? Я бы мог с ним расправиться. Но его надо просто прогнать, чтобы не смущал он цыган. Золотом счастья не купишь. Накопил он золото, пусть к гадже идет, в маленьком мирке они зажаты. Небо и солнце не видят, да и любить не умеют. Проклят Леший — не умеет любить. Играется только. Потому кровью залит и смертью опоганен. Все у него как в городе, а город — проклятие земли, скопище муравьев, не думающих о добре. Они суетны и злы. Вот почему я осуждаю цыган, уходящих в город. Они хотят жить лучше, забывая об одном: жить богаче — не значит жить счастливее. В городе они теряют связи с миром, которым так богаты мы — дикие цыгане. Мы презираем городских, они презирают нас. А правда одна — любовь к человеку. И у нас эта любовь живет дольше, чем среди каменных стен.