А было все или этого не было?..

Пхури сказала: «Дэвла — знает!», но мы, щенки, ей не верили.

Еще говорили в Москве, что Риста-барон до табора не доехал.

Умер он в поезде.

Артур глядел на старые фотографии. Они были на стенах и в книжном шкафу. Ему казалось, что они сняты с надгробий. Когда он уедет, на стенах останутся вылинявшие цветные афиши с именами людей, которых он когда-то знал. Впрочем, многие из них живут в городе и, может быть, полагают, что он, Артур, забыл об их существовании.

Он уедет, и телефон омертвеет, перестав взрываться звонками и голосом, зовущим его напрасно. Впереди — неизвестное. По этой неизвестности Артур неосознанно тосковал. Неизвестность таит неожиданное. Защищая хозяина, собака порой бросается на ребенка, но потом, поджав хвост, уползает. Ее пригибает страх. Со страху можно черт знает что сотворить. Потом казнишь себя.

Но фотографии не оживут, стены не закричат, не спохватятся и не вернутся к тебе, телефон не зазвонит. Во всяком случае, ты не увидишь ничего такого. Все расцветет когда-то. Но не для него. То есть не для него цветут цветы — это песня. А ведь картина мира реальна. Это мозаика моментальных снимков Их можно вывести на экран. Это даже стихи:

Да, все вещественно, только я нереален и скоро исчезну, как все исчезает. Исчезну? Пока я — живой и страдаю.

Я хотел бы сохранить прошлое, но оно — мертвое. Так уж распорядилась жизнь. Взамен дала мне гитару и песню «С криками носятся птицы над опустевшим городом…». Я сам себе врач и философ, фотограф и музыкант, не предавший ни себя, ни всех остальных, но так и не полюбивший себя и не понимающий прошлого, за которым уже не угонишься.

Старый дом, старый… В нем днем и ночью пасмурно, как в колодце, а в окрестных новых домах и солнечно и светло. В старом доме ты словно в гостинице. Тут какие-то бабы поют, оплакивая свою пропащую жизнь. Или — оплакивая Артура? Когда бесится дождь, улица становится сумеречной. Мелькает троллейбус, и в нем — усталые лица…

Артур ныряет в метро. Конечная остановка.

— Ты что, уснул? Поезд идет в депо!

Выходит на улицу своего детства. Уже вечереет. И здесь сыплет дождь, а вокруг все старое, жесткое, и оно дышит жестокостью.

Тут каждый испокон веку сам по себе и сам за себя.

«А если я не хочу?!» — вспыхивает Артур и будто слышит из мокрой тьмы скрежет:

«Не хочешь жестокости — подыхай как собака. Тогда не цепляйся за жизнь. Хватит гоняться за призраками. Тебе что — прошлого жаль? Не оглядывайся — ослепнешь».

Артур потерял свою тень, выйдя из лабиринта трущоб, где знакомы каждая подворотня и каждая пядь мостовой. Без тени стало не по себе.

Улицы расширились. Цветки с электрическими головами реклам распускались один за другим, и город вздрагивал, словно животное.

Люди шли вереницей, не видя друг друга.

Отдельные дома память как будто высвечивала, Артур разматывал клубок воспоминаний, и это была работа души.

Словно наткнувшись на что-то, Артур невольно замер у входа в Болотный сквер. Перед ним вздымались каскады брызг, подсвеченные цветными огнями. Фонтан. Деревья с листвой. Артур сел на скамью.

Возле него замедлила шаг женщина лет двадцати пяти с коричневой сумкой.

— Свободно? — спросила она и села, не дожидаясь ответа. Взяла из сумочки «Мальборо», зажигалку и закурила. Еще спросила: — Скучаете?

— Некогда мне скучать, — ответил Артур.

— Странно, — сказала женщина. — Все скучают. Особенный, что ли?

Артур представил себе свой облик: ветхие джинсы, затертый вельветовый пиджак, седая бородища — и улыбнулся.

Она его оглядела, словно прицениваясь:

— Поболтаем?

— О чем? Может, о жизни?

Она улыбнулась:

— Кто вам рубашки стирает?

Артур не сказал, что каждый способен выстирать свою рубаху. Он сам стирает свои. Что объяснять!.. Хотел уже встать и уйти, но что-то держало.

— Сколько ты стоишь? — спросил он и сам удивился, как оно вырвалось.

Она усмехнулась. Голос ее был ровен.

— Есть баксы? А нет, сойдемся на деревянных.

— Лады, — сказал Артур. — Похоже, договоримся.

Они поднялись как по команде и двинулись между серых домов вдоль пыльных тополей, чуть наклонивших ветви. Все вокруг будто ждало сигнала стронуться с мест.

Артур поглядывал на свою спутницу искоса. Его одолело смятение. Зачем связался? Он ничего не хочет. Опять полез на рожон, встревая в очередную историю, которая кончится новой гадостью.

— Чего молчишь? — спросила она. — Как тебя звать?

— Артур.

— А я — Гафа!

Артур встал на месте.

— Гафа?! Ты?

— Ну. Я ж цыганка!

— Цыганки — не проститутки, — проговорил Артур. — Цыганки не принимают за это деньги.

— Все-то ты знаешь. Считай, я шутила с тобой. Познакомиться захотела, скучно мне, дорогой. В твою бороду влюбилась без памяти.

«Зачем связался? — подумал Артур. — Надо кончать эту ерунду, а то поздно будет».

Между тем ноги шли к дому, в подъезд, затем и в лифт, и он поднялся на свой четвертый этаж.

Артур открыл ключом дверь.

— Тут что — коммуналка? — спросила Гафа.

— Да. Бывшая.

— Батюшки! — оживилась цыганка, ступив на порог большой комнаты. — Ты что, писатель?

Артур не ответил. Так не бывает, чтобы цыганка сама подошла, познакомилась и в одиночку пошла в чужую квартиру. Впрочем, она городская, нравы у них не те, что у таборных-полевых.

— Есть хочешь? — спросил он.

— Хочу, — сказала она просто, и тут Артур ее понял. Голодный цыган не жеманится.

— Выпьешь? — спросил он, когда они сели за стол.

— Бравинта есть?

— Есть, — сказал он, и Гафа не удивилась его ответу, тому, что он знает цыганское имя водки — бравинта.

Артур налил водку в стаканы.

— Ну что ж, — сказал он, — бахталы^[101]!

Гафа кивнула. Выпив, они стали есть.

— Артур, — сказала Гафа, — это ты жил с цыганами? Откуда нас знаешь? Слышала я от «ромашек» про гадже, который кочевал с ними. Ты это был?

— Я, не я, что за дело? Важно, что судьба свела нас. Рассказывай о себе.

— Ничего интересного. Бродила с полевыми, а гадать не умею, ловэ не зарабатывала. Терпели они, терпели… Ушла я. Белая ворона я! Ничего не умею, что надо.

— Как же ты живешь?

— А так, что и Христа ради просила у входа в метро, да цыгане увидели, чуть не удавили. Обидно им стало, что цыганка побирается.