Лес шумел, вторя песне, и летняя ночь пролетела как вздох. Раджо к рассвету уснул у костра, и снилось ему, что он летает.

Солнце было уже высоко, когда он проснулся. Но в таборе — тихо и сонно. Раджо пошел умыться к реке. Кусты трогал ветер.

— Рано поднялся, морэ, все еще спят, — сказал подошедший с берега старый цыган.

— День будет славный, — ответил Раджо.

— В такую погоду приятно ехать, мы скоро тронемся, морэ. А ты, морэ, иди. Нельзя тебе с нами.

Граф ночью вернулся домой, проверил окна, дверь в лоджию и устроился спать. Но спал вполглаза, вполуха, готовый вскочить в любой миг. Только к утру как провалился в небытие. Однако его разбудил домофон.

— Кто? — спросил он, вытащив пистолет, хотя пока это было глупо.

Снизу ответил знакомый голос. Он ждал и не ждал эту женщину. Вожделел и боялся.

— Ты одна? — спросил он.

— Одна.

Граф нажал кнопку… Лифт загудел. Звоночек в квартиру. Граф глянул в дверной глазок… Отворил и отступил, давая ей пройти.

— Рановато, Минта, — сказал он. — Что-нибудь важное?

— Думала, позже тебя не застану. Прячешься ты, стал пуглив?

— Не твоего ума дело. Зачем пришла?

— Может, тебе что надо… — сказала Минта. — Старинные вещи, иконки. Знаю одну старуху. Поедем?..

— Нашла тоже время! Я под прицелом. А впрочем… Иди свари кофе, оденусь.

Когда-то женщина эта жила с ним. В любви она была несравненна. Но то было раньше. Теперь он боялся ее, как всех, кто в его прошлой жизни дневал здесь и ночевал.

Минта сварила кофе мгновенно.

— Ты спешишь, словно нас кто-то ждет, — сказал Граф с неосознанной тревогой. — Налей еще чашку.

Она нацедила кофе ему и себе.

— Боишься, цыган, золотой мой? Охотятся?

— Охота пуще неволи. Пока еще я тут хозяин. Разберусь и с бароном.

— Ты его не осилишь, бриллиантовый.

— Поешь похоронную? — Чтоб прежде времени не сорваться, Граф встал, прошелся от двери к тахте. Усмирил себя: не пора. Хрипловато сказал: — Уймись. Закрой эту тему. Бросаешь меня, я правильно понял?

Женщина обвила его шею горячей рукой. Он почувствовал ее груди и губы. Ее другая рука скользнула в ворот его рубашки. И он приласкал ее, как бывало. Ее руки делали что хотели, распаляя его, тормоша. Но и он вел партнершу, как в танце, — к экстазу. Он знал свое мастерство в этих играх и ликовал, прорываясь в женщину и тем снимая нервное напряжение.

Лампа под абажуром, расшитым изображениями змей и летучих мышей, освещала залу со старинной мебелью и кресло, в котором сидела седая цыганка. Она пила чай из чашки, какие можно видеть в музеях фарфора. Минта устроилась на скамеечке у ее ног, а Граф сидел рядом на стуле и слушал тиканье старых часов. Больше не раздавалось ни звука.

Наконец старуха заговорила:

— Времени не было прийти ко мне? А может, я что расскажу? Ты ведь интересуешься стариной.

— Интересуюсь… — осторожно сказал Граф, подумав вскользь о многогранном смысле понятия. — Но интерес мой не праздный.

— Не обижайся, Граф. Знала я одну даму, испанку. Ее привез к нам русский цыган. Была у них дочь, ушла в табор.

— Да ну? — сказал Граф. — Романтика!

— Не торопи коней. Ты помнишь свой род?

— Всегда был один, сколько помню себя, — помрачнел Граф. — А в чем дело?

Словно не слыша его, старуха продолжила:

— О ком говорю, писала мне из табора. Потаенно писала. Она давно умерла. А письма остались. Может, и пригодятся тебе…

— Сколько людей, столько судеб, — сказал Граф, тревожась. — Бог навязал узлы, а мы пытаемся развязать…

— Иные люди — как шахматные короли, иные — пешки. Но пешки проходят и в королевы, в хозяйки. А что на доске король?.. У него власти нет. Только видимость.

Граф усмехнулся:

— Любите шахматы?

— Играла когда-то… Ты, Минта, — сказала она цыганке, — пойди-ка чайку завари.

— Мне бы кофе, — вымолвил Граф.

— Сделаем, золотой.

Минта вышла. Старуха легко поднялась, пошла к комоду, достала из его недр связку писем.

— Сам решай, интересны ли.

Граф осторожно взял письма.

— Прочту.

— Читай, разбирайся. И малых не презирай. Твоя власть — не власть. В оболочке — труха. Радуйся малому.

Вошла Минта с чаем и кофе.

— Могу иногда приходить? — спросил Граф.

— Навещай, коли время найдешь. — Старуха помедлила. — О тебе я знаю и то, чего ты не знаешь. Прадед твой в Россию табор привел из самой Испании. Сильным цыганом был, страха не знал… Говорят, уходя в дальний путь, просил о милости Сару Кали. Долго молил, прежде чем табор поднять.

Старуха явно разволновалась. Слезы побежали по морщинам ее лица. Она вещала или молилась на свой абажур.

— Милостивый, всемогущий Дэвла! Обрати свои очи на чернокудрых цыган, сделай так, чтобы не по могилам шли, сохрани детей их, жен их. Пусть всегда живут заново, покидая земли для новых земель, пусть не видит их злоба гадже. — Махнув сморщенной темной рукой, старуха вернулась в реальность. — Письма прочтешь, узнаешь кое-что о себе. Они твоей матерью писаны. Понял?.. Ты не пошел к барону, — старуха взглянула пронизывающе, — а это отец твой. Иди говори с ним… Или ты будешь с отцом воевать?

— Боже мой! — сказал Граф.

Он не мог найти других слои и повторял: «Боже мой, Боже мой, Боже…»

Но что-то восстало в нем. Он ощутил удушье гнева. Судьбе охота его сломать?..

— Ты знала, Минта? — спросил он, вскипев. — Барон в курсе дела?

Он говорил в пустоту. Старуха будто уснула, осев в своем кресле. Минта же, опустив ресницы, гремела посудой, будто со зла.

Граф резко встал. Ушел, не простившись.

Вторые сутки Нож пил один и в компании. Но не пьянел. Уже точно знал, что подписан ему приговор и от цыганской разборки ему не уйти. Дел кровной мести рома из виду не упускают, будь то хоть в поле, хоть в городе. Вся родня Кнута уже в Москве.

Водку Нож пил стаканами, не по-цыгански, а утопить страх в стакане не получалось. Душа дрожала.

Одна надежда — на Графа; Граф обещал прикрыть — если что. Но и Граф как пропал. Облажался с этой гитарой и путает след. В силе волчий закон: «Умри ты сегодня, а я завтра». Но ни сегодня, ни завтра Нож не хотел загибаться. Жить ему нравилось. Ему нравилось видеть ужас в глазах фраеров и силой брать деньги, вещи и баб. Он был дитя уголовщины, круто замешенной на насилии. И не на что ему было оглядываться: отец сгинул в лагере, родичей он не знал, они затерялись по таборам, кочевавшим где-то в Сибири… Но до сих пор он мог всегда укрыться у здешних цыган. Теперь же боялся их больше, чем оперов. Пролил кровь лабуха — и горит.

Собутыльники бесконечно базарили. Их голоса шли к Ножу, как сквозь вату. И все об одном. «Разве это цыгане! Да их бы старинные рома и на выстрел не подпустили». — «Дед говорил, к цыганам в хоры цари приезжали, князья да купцы-миллионщики, бриллианты дарили, золото сыпали под ноги…» — «А пели как! Ныне так петь не могут!» — «Городские и на рома не похожи…» — «А в таборах еще держат старый закон…»

— Мы-то кто? — спрашивал Нож, подняв зачумевшую голову.

— Мы-то? — засмеялись в ответ. — Мы — загумленные!

Точно. Граф его обротал, как двухгодовалого жеребенка. Кто-то свел их в шашлычной. Граф пива поставил. После недолгих заходов спросил прямо в лоб: «Ловэ нужны, старина?» — «Кому не нужны?»