«Нет, мужики, — отвечаем мы им, — у нас медведь особенный, он плату только на следующий день берет. А чтобы сразу — так того не бывает, сразу наш миша ни копейки не возьмет».

А для чего мы это говорили? Ведь если мужики по избам побегут, то они наших цыганок настигнуть могут, ведь, пока мы представление даем, цыганки наши и по домам, и по дворам шастают. Кто масла возьмет, кто яйца, кто молоко. Тоже работают. А потом цыганки нам знак дают, чтобы уходили. Уж тут скорее ноги уноси, пока деревенские не хватились. А как обнаружат пропажу — табора уже и след простыл…

Или вот еще дело было: вышла замуж цыганка за русского парня. Это — грех великий. Разгневался отец, и долгое время не могли молодые в таборе появиться. Однако время шло, и когда гнев отцовский поутих, приехала цыганка в табор мужа своего показать. Недобро встретил отец зятя. Но все-таки, слово за слово, разговорились. Понял старый цыган, что зять его парень не промах, по цыганскому делу хорошо соображает. Велел отец самовар поставить, а тут и другие цыгане подошли.

«Налей, миленький, чашечку крепкого чая, посидим вместе, родителей твоих помянем…»

Пошли тут беседы, разговоры. Любят цыгане у костра время коротать. Иной раз не заметишь, как утро настанет. Вот и заговорили о старине, как русалки на табор ходили.

«И чего они хотят, эти бабы голые?»

«А может, какой цыган приглянулся?»

«Да нет, кабы так, одна бы приходила, а то сразу десять идут».

«Как начнут палатку раскачивать, колья выдергивать, так нет от них никакого покоя. Чем только и спасаться?! Головешки в руки брали, с огнем на них шли».

«Хорошо бы к одному ходили, а то сразу ко всему табору».

«Не верю я в этих русалок, — усмехнулся зять, — сказки все это».

Не успел он промолвить последних слов, как в таборе крик раздался:

«Змей, змей!»

Кинулись цыгане на крик, глядят: змей ползет огромный такой да страшный.

«Караул, — кричат цыгане, — караул!»

Разбежались кто куда, только самые смелые остались. Схватил отец кнут и давай змея стегать. Застегал до смерти. Содрал со змея шкуру и принялся на костре сушить. Высушил, отрезал кусок и подает зятю.

«Бери на счастье, — говорит, — хорошая это примета у цыган».

«Да не верю я в эти приметы, отец, — отвечает ему тот, — не верю».

Но чтобы не обидеть старого цыгана, взял парень кусок змеиной кожи, привязал на веревке и надел на шею. А наутро послал его тесть в деревню лошадей менять, а сам сзади пошел, чтобы проверить, на что тот способен. И такая удача выпала парню, что сказать кому — не поверят. Двух дохлых кляч на двух рысаков выменял, да еще в придачу двух овец взял. Вернулся он в табор и глазам своим не верит: неужели такое счастье может привалить? А тесть ему и говорит:

«Ну что, обманул я тебя? Разве не принесла тебе удачу змеиная кожа?»

Так до утра и проговорят цыгане…

…Перед рассветом кричали вороны, заглушая все голоса. Ночь длилась бесконечно долго и никак не хотела кончаться, судорожно цепляясь за жизнь. Тени бродили вокруг вожака, выискивали таинственные углы для своих рисунков, прятались за предметами, иногда выходили на свободу и снова таились.

Перед рассветом кричали вороны на своем языке, непонятном людям, они переговаривались между собой, как много лет назад, словно не замечая всего, что происходит вокруг.

Вожак поежился, вздрогнул и снова заговорил:

— Много тайн несу я в себе, не все из них знаю. Они погружают меня в неведомое и недоступное, когда что-то открывается мне — приходит боль. Ничего, кроме боли, знание не приносит. Так уж повелось в мире, что судьба распоряжается, как она хочет.

Разве не случайно возникла жизнь на земле и все то, что ее вдохновило? Разве не случайно Некто, которого я зову Дэвлой, вдохнул жизнь в мое тело и дал мне душу? И потом, за минутой минута жизнь росла, как цветок, принимая все более удивительный вид, заставляя любоваться собой. Все, что рождалось, цвело, все, что отцветало, умирало.

В жизни, Леший, мы все разные, у всех у нас свои мысли. Зато после смерти мы все одинаковые. Наши мысли растут в нашем мозгу даже тогда, когда мы умерли в этом мире. Из глубин приходит Дэвла и ведет умершего в рай или ад. Все мы сцеплены в одно колесо в этой жизни и за ее порогом. Разве ты не знаешь этого, Леший? Почему так черны твои мысли? Что таишь ты в глубине своей, Леший? Ведь и ты умрешь когда-нибудь, поздно или рано. И уйдешь в вечное ничто. Либо ты сразу пойдешь в ад, либо вернешься и будешь страдать на этой грешной земле, если никто не отпоет тебя.

В день, когда умрет твое тело, выйдут к тебе великие — Мать и Отец.

Отец — твое сознание, которое горит в пустоте, и свет этот так ярок, что только чистые душой не боятся его, а сливаются в вечной радости. А ты, Леший, со своею жадной душой идешь на бледный свет и в аду увидишь таких же, как и ты, думающих о корысти.

В смертный свой час ты увидишь Мать — Любовь в лучах яркого солнечного света, и, хотя этот свет будет звать тебя, ты испугаешься его и пойдешь за тусклым дымом костров ада. Вот что я предрекаю тебе, Леший!

Ты не боишься, я знаю, да и ты знаешь, что я не Дэвла. Ты знаешь, что не я буду решать твою предсмертную судьбу, но говорю тебе, как много узнавший: плохая душа у тебя и злые мысли. Не любишь ты никого, кроме себя. Все тянет тебя в ад.

Дэвла к нам, смертным, бесконечно милостив за наши земные страдания. Он дал нам свободу, чтобы мы были сами собой, мы — цыгане, самый свободный на земле народ. Никакие гонения не смогли нас заставить отказаться от нашей свободы. Наше назначение, быть может, нести тоску Дэвлы по свету, нести мудрость, мужскую и женскую, красоту земли и неба, звуки музыки и все цвета, которые есть в природе. Взгляните на цыганские карты, может быть, вы что-то поймете?

Обманули ли наши легенды, в которых мы иногда говорили о Египте, стране фараонов, из которой мы ушли по воле жрецов, потому что узнали слишком много? Мы прокладывали новые пути себе и другим, мы долго бродили по Индии, познав ее тайны и ремесла, и все это передали другим людям, которые до сих пор нас ненавидят, даже не зная толком почему. Мы всегда раздражали людей, и никто не мог нам помочь. Нас жгли на кострах, вешали, травили собаками, и не было нам спасения. Никто не спрашивал, как мы живем, но все кричали — убить! В этой страшной борьбе с миром мы замкнулись в себе и несли с песнями свое предназначение и свои проклятия. Но мы сохранили свое благородство, а ты его утратил, Леший, и потому вот тебе мое слово: ты уйдешь к чужим, может быть, они и поймут тебя. После смерти своей ты увидишь все, что потерял в этой жизни, Леший. Твои Мать и Отец проклянут тебя!..

— Ты мне жизнь поломал! — кричала Риста на Лешего. — Жила бы в таборе и горя не знала, а теперь с тобой среди чужих в этом городе мыкайся. Что я тут могу? Не будешь же у соседей просить, гадать им, это уже не деньги добывать, это попрошайничать. Я нищенкой быть не привыкла! Ты меня озолотить обещал, помнишь, Леший?

Леший сидел мрачный и злой. «Бить ее, — думал он, — так ведь бил уже не раз, не помогало. А что ей скажешь? Здесь, в городе, жить по-другому нужно». Что он здесь может? Он в городе уже не цыган вольный, а мелкий воришка или спекулянт.

Ах, Риста, Риста! Она теперь подрабатывает в ресторане. Как пляшет, как поет! Гадже с ума посходили, наперебой приглашают ее. Сколько раз она уже дома не ночевала! Убить ее только и осталось. Но ее убить он не может. Что-то есть в ней колдовское, без чего он, Леший, жить не хочет. Она это знает и пользуется этим.

Риста чувствовала себя на высоте именно здесь, в городе, она королева здесь, равных ей нет, нет таких, как она. Но сама она тосковала по табору. Нет в городе воли, а быть королевой в тюрьме и скучно, и ненужно для нее. Да как в табор вернешься? Повязана она с Лешим по рукам и ногам. Вместе с ним и ее из табора выгнали. Значит, и воли ее лишили, свободы, той свободы, без которой она жить не могла. С Лешим в городе она как в тюрьме. А из тюрьмы не сбежишь. Да и куда? С гадже ей противно жить, хотя гулять хорошо — ради нее денег не жалели. Значит, жить ей с Лешим до конца дней своих?..