— Ты звал меня?

— Это ты меня ищешь. И прав. Завтрашней ночью — дело. — Агат помолчал, глядя в точку на переносице Кучерявого так, что тот замер. — Короче, братов пойдем щупать, а то заелись браты. Зажирели. Не узнают.

— Каких таких братов? — выговорил Кучерявый.

— Ромалэ… — Агат нехорошо засмеялся.

— Ты не сдурел, цыган трогать? Огнем они встретят… Я не иду. Пожить хочу мало-мало.

— Тебе так и так не жить, шмакодявка. Я сам тебя замочу, если что.

Кучерявый сыграл в поддавки. Больно уж круто берет пахан, ясно, что не в себе. При таком разговоре из кабака-то живым не выйдешь. Прав был Артурыч.

— Лады, — сказал Кучерявый. — Повязаны мы с тобой, куда денусь. Давай диспозицию, что мне робить? Место, время?..

— Заметано. Сегодня, завтра — не пить ни грамма. Сделаем дело, получишь бабки — гуляй, хоть залейся. А что и как — это завтра. Набирай форму.

— Пошел я, — сказал Кучерявый. — Правда, что ль, покемарю.

— Иди, дорогой. Канай.

Кучерявый ушел. Агат поманил к себе Костю-мокрушника. Тот чалился неподалеку, с марухой, культурно за столиком отдыхал.

— Вот что, — сказал Агат. — Кучерявый, похоже, с катушек слетел. Сечешь? На дело его не беру. Он псих, а работа серьезная.

— Он не продаст, — возразил Костя.

— Голову за него не клади. Если что, он заложит. Я знаю, что говорю. Его надо вырубить. Ты отвечаешь, понял?

Кучерявый не оглядывался, но слежку почуял. Агат не простит — это ясно. Иначе бы вел разговор по-другому. Прохожих нет. Впереди проходные дворы и скверик. Там можно и сквозануть. Он пригнулся, будто шнурок завязать. Плохо дело. Сзади шел Костя-мокрушник, а с ним еще хмырь. Кучерявый затосковал: добраться бы до перекрестка, а там… Но Костя окликнул его, не скрываясь. Кучерявый не обернулся. Костя снова позвал. Кучерявый обреченно остановился.

— Чего тебе, Костя? — спросил он.

— Ты что толковал Агату? Завязываешь?

— Мандражирую, — сказал Кучерявый. — Предчувствия у меня. Агат тянет хевру на беспредел. А это ж — цыгане…

— Агат сам цыган. Ему лучше знать.

— Он уперся, Костя. Скажи, я кого закладывал? И его не продам, пусть делает. Но без меня. Цыгане с ним уже разобрались по-своему. Приговорили его, ты понял? И приведут в исполнение.

Незнакомый хмырь стоял поодаль, как пес, готовый прыгнуть, но Костя еще не скомандовал ему «фас!».

А вот третьего Кучерявый не увидал. Третий — по кличке Перо — вышел откуда-то сзади без шороха и ударил Вальку ножом под лопатку.

— Ох, — удивился Кучерявый, — что вы делаете, ребята?

— Кончай его, — бросил Костя блатному, и не только это последнее услышал Кучерявый, сползая по стенке дома к асфальту. Перед глазами в оранжевом свете возник покойный отец и сказал: «Учил я тебя, дурака: ни с ментами, ни с блатными не вяжись!..»

Кучерявый всхрапнул и лег. Костя, Перо и хмырь ушли проходными дворами.

Агат зашел в артистическую, сел к телефону.

— Сюда позвонят мне, — сказал он Володьке. — Не возражаешь, морэ?..

И телефон как взорвался. Агат взял трубку:

— Я… Да. — Вот и весь его разговор. Повернувшись к Володьке, бросил: — В зал не пойду, и тут меня не было. Усек?

— Не было так не было. Твои дела. Дошло до меня, Агат, что в Плющеве застрелили таборного цыгана. Ты, часом, не в курсе? Люди тебя поминают. Табор встал на уши.

— Кого увидишь, скажи, — отреагировал Агат, — что того, мол, цыгана замочил Кучерявый. Не то обознался, не то по личным мотивам. Нехорошо это вышло, морэ. Но Кучерявый ушел от меня, он сам по себе, с ним и расчеты.

— Мое дело маленькое, — сказал Володька. — Я не встреваю.

Агат шел сторожко, но Верка перехватила его у скверика. Запыхалась:

— Постой-ка.

— Отвали, — бросил он. — Я тебя сам найду. Брысь!

— Сперва послушай, потом гони. Гафа была у Артура. Болтает она. И слушай дальше: цыгане к нему пришли, сейчас у него на квартире. Из табора.

— Откуда знаешь? — взвился Агат.

— Гафа сказала.

— Что же ты, сука, подругу продаешь?

— Люблю я тебя, Агат, прости меня, дуру.

— Иди, иди, не оглядывайся…

Гафа снимала квартиру в Выхине. Агат вошел к ней бесшумно, ступал с носка на каблук. Она и не рюхнулась. У окна сидела, слушала музыку из магнитолы.

— Здравствуй, милая.

Гафа подняла голову.

— А! Явился — не запылился. Давно я тебя жду. Адрес, думаю, знает, а не идет. Может, боится чего?

Речь Гафы была непривычна. С ним в таком тоне не говорили и мужики. Или он уже не Агат, а первый встречный козел?

— О чем толковала с гадже нынешним утром? — резко спросил он.

— О том. Я никому не докладываю. Это дело мое — о чем. И тебе ничего не должна. В расчете.

Музыка продолжала играть. На пленке сладкая, острая «Бесамэ мучо». Агат шагнул вперед, поднял Гафу за волосы левой рукой. Она была легкая, не рвалась от него, глядела ему в глаза. Ударил ножом под грудь.

— Прости, — сказал он и отбросил Гафу, как куклу.

Он был в перчатках из бязи. Они не испачкались, чистая работа. Не снимая перчаток, взял телефонную трубку.

Гафа мучительно выдохнула. Глаза ее стекленели.

Кончилась в магнитофоне пленка, и механизм отключился. На улице выхлоп автомобиля ударил, как выстрел.

Агат набрал номер.

— Идем сегодня, — сказал он в трубку раздельно и зло. — Сегодня идем. Не завтра. Усек?.. Отвечаешь, чтоб люди были на месте и все по секундам. Иначе сгорим…

Громко тикал будильник. Агату почудилось, он грохочет.

Артур горбился и глядел на цыган, придавленный мыслями о неизбежном. Беда надвинулась. Сашка-баро и молодые парни из табора ждали событий.

— Едем в Косино, — сказал Сашка. — Завтра поздно будет, ребята. Как бы не опоздать нам.

— Ехать так ехать, — сказан Митька Длинный. — В гости так в гости.

— А что у них, Сашка? Что там за люди? — спросил Артур, хрустнув сплетенными пальцами.

— Тебе зачем знать? Но скажу: Агат там бывает, берет наркоту… А что на самом деле, не могу сказать… Ну, ромалэ, собирайтесь. — Сашка встал. — Не будем прощаться, Артур. Свидимся, Бог даст.

Они обнялись, и цыгане вышли по одному. Сашка был с перстнем. Артур вдруг подумал, что лучше бы Сашка сегодня снял этот перстень. Да вряд ли он согласится.

Был случай, привел Артур как-то Сашку и таборных в некий салон к людям искусства и их друзьям, не знающим ни настоящей жизни, ни табора. Те шумели и обнимали цыган, прося их петь и плясать, суля деньги. «Ты куда нас привел, морэ? — спросил тогда Сашка. — Что за артисты? За деньги мы не веселимся». — «А театр „Ромэн“? Там-то поют и играют». — «Какие же там рома? Городские! Спроси у таборных, они скажут».

А компания приставала к Артуру, чтоб он уговорил цыган петь, но он воспротивился. И пожалел, что затащил сюда таборных. Сашке шепнул: «Эти шумные люди — богема, ты не серчай. Их город приговорил и казнит». «Все, — сказал Сашка. — Пошли отсюда, ромалэ». Он положил гитару, цыгане двинулись следом за ним на выход. «Да что вы, друзья!» — всполошилась хозяйка салона. «Пойдем, Артур, отсюда, пойдем, драго, — сказал Сашка. — Тоска здесь».

Было, было такое дело. Помнится, Эдик читал стихи, и цыгане увяли под монотонный речитатив поэта:

На что цыганам вся эта мудрость? Тогда ведь и Эдик откланялся. Да со скандалом. Кричал: «Ноги моей здесь не будет!»