— Один, — сказал Артур, — а что?

— Ничего, — сказала женщина. — Меня Светой зовут.

— Артур, — ответил он нехотя. — Так я пошел?

— Идите. Вещи постерегу.

В коридоре затлели плафоны. Явился и проводник, покрикивая:

— Провожающие, освобождайте вагон! Провожающие — на выход! — Парень был молод, плечист, улыбчив. Разминувшись с Артуром, доставшим спички и сигареты, бросил ему без нажима: — Курить иди в тамбур, старик, здесь не положено.

Артур пошел в тамбур. Навстречу выдвинулся с тормозной площадки кудрявый малый спортивного вида в цветной модной куртке.

— Дай-ка пройти, — сказал он Артуру, окинув его одним взглядом, как вещь.

Артур посторонился. Малый отвел глаза и прошел. Артур неотступно думал о том, застанет ли он табор на месте. Слишком поздно он дома сообразил, что перстень надо бы Сашке отдать. Этот подарок в последнее время тревожил его. В связи с перстнем возникла какая-то мистика. Воображение рисовало туманные образы. Явились в дом люди. Однажды кто-то стрелял в Артура в проходном дворе. Или ему показалось, что это стрельнули в него… Пуля отрикошетила от стены. Пугнули?.. Все сходилось, если предположить, что кто-то — весьма бестолковый, кстати, — желает отнять у него эту вещь. Или охотников несколько и они мешают друг другу?

Артур покуривал в тамбуре, восстанавливая давние обстоятельства своей таборной эпопеи. Когда Петрович дал ему перстень как вечный мандат и пропуск в таборный мир, он спросил:

«Зачем это, дадо? Думаю, что и так могу прийти к вам и не обидите меня».

«Э, морэ. Времена меняются. Кто знает, что будет в таборе. Люди тоже меняются. А перстень убережет тебя».

Колеса стучали. Люди в вагоне готовились спать. Возникла очередь в туалет. Кричали какие-то дети. Подойдя к своему купе, Артур услышал оттуда шум, заставивший его подобраться. Там разорался какой-то мужчина: он матерился.

Артур рывком сдвинул дверь.

На нижней полке сидел с сигаретой давешний парень в спортивной куртке. Кроме него и Светы в купе была еще женщина, молоденькая блондинка. Тоже попутчица, судя по ее сумкам.

Артур шагнул в дым.

— В чем дело? — спросил он.

— Вот этот, — сказала Света, мотнув подбородком на кудрявого, — предлагает нам с тобой… — Артур мельком отметил, что эта женщина говорит ему «ты», — да, нам с тобой, меняться местами с его, понимаешь ли, корешами. — Света выговорила это насмешливо. — Его кореша — в соседнем вагоне. Ты представляешь? А Иру, значит, — кивок на блондинку, — оставить здесь. Им.

Блондинка хлопала ресницами, жалась в угол. Кудрявый ухмылялся, блестя золотым зубом.

— Наше вам, фраерок, — сказал он. — Пока просим, блин, вежливо. Телка — моя. Место — мое. Ты усек?

— Спать пора, — бросил ему Артур. — Уймись или выйди.

Кудрявый подобрался и встал. Бросил свою сигарету на пол.

— Ну, коли так, смотри, вшивота. Я сказал, ты слышал.

— Вали отсюда, покуришь там, — сказал Артур. — Тут не свинарник.

Кудрявый вышагнул вон.

— Устраивайтесь, — сказал Артур дамам и выбрался следом.

Кудрявый вернулся через минуту, и не один, а с каким-то цыганом.

— Сваливай, — буркнул он. — И забирай свою биксу. Я — Кучерявый, блин. Или не слышал?

Артур улыбнулся, сказал цыгану:

— Лачо бэвэль, морэ. Ты знаешь этого гражданина?

Цыган опешил.

— Яв джиды! Знакомый он. Почему по-нашему говоришь?..

Цыган еще хотел что-то выговорить, но замер, осекся: увидел перстень, сверкнувший на руке Артура. Дернув Кучерявого за рукав, бросил ему:

— Пошли.

Тот воспротивился:

— Фраеров учить надо.

Цыган перехватил его руку с ножом, прошипел:

— Тебя наши замочат, Кучерявый. Этого трогать нельзя, говорю тебе.

Развернув вора силой, цыган повел его прочь, что-то втолковывая на ходу, а тот рвался обратно.

В купе тлел ночник. Женщины устроились на верхних полках. Артур хотел было поменяться местами со Светой, но сообразил, что в этих обстоятельствах — не стоит. Вторая нижняя полка была Кучерявого. Вот это было паршиво. Вообще все складывалось коряво. Будто какие-то трубы пели сигнал тревоги. Что-то еще случится, случится, случится… Сердце заныло, Артур положил под язык валидол.

Глаза его стали смыкаться, в полубреду-полусне проявилась картинка, как под лучом проектора на экране: беззвучно кричала женщина, слепнущая от ярости. Глаза ее были сужены, руки летали перед его лицом. Она уходила из дома в раскрытую настежь дверь. Ушла и не оглянулась. А на столе трепетали страницы раскрытой книги. Книга предупреждала: хочешь добра, а получается катастрофа. Табор уходил, эта женщина — с ним, ей дорога своя, Артуру — своя, его удел — сочинять новые книги… Картинки менялись, как диапозитивы. Аэропорт — вроде рынка с очередями, толпа бежит к самолету, и трап дрожит под ногами от рева двигателей и нетерпеливости людей, прижимающих к поручню стюардессу…

Все позади — и табор, и стужа уральской зимы; в загаженном зале аэропорта сидит цыганка с глазами, как персиковые сливы. Она не догнала Артура и кутает в шаль озябшие руки.

Артур вздрогнул, очнулся. В купе вступил Кучерявый, и понесло перегаром. Из-под ресниц Артур последил, как он куртку стянул с себя, сбросил штаны и кроссовки и лег на полку в трусах. Его плечи и грудь, бедра, спина и крепкие икры были украшены, как для музея татуировок. Он лежал на спине, не спал, время тянулось, колеса гремели. Кучерявый вгляделся в лицо Артура.

— Не кемаришь? — спросил он. — Да не боись. С чего ты телок этих прикрыл? Сам не гам, никому не дам?

Кучерявый молол и молол свое, Артур слушал его вполуха.

— Что за перстень такой у тебя? Какая в нем сила? Цыгане аж затряслись. Только лапшу не вешай мне на ухи.

Артур удивился, услышав свой голос: сказалась привычка людей просвещать. А что Кучерявый — не человек?

— Есть байка, понял? Пришли цыгане на Русь и захотели подладиться. Мы, мол, не дикари и тоже верим в Христа. А сами — язычники, днем молятся солнцу, ночью — луне… Ну сделали перстни себе с Христом, заглядывали в церкви. Вот этот перстень, что у меня, вроде бы спас целый табор. Так старики говорили. Хотели мужики побить табор по пьянке, пришли с топорами и вилами, а вожак вышел навстречу с перстнем и поднял руку, перекрестил их. Спас он людей — стариков, женщин, детей. С той поры перстень в силе. У кого он законно находится, того во всех таборах почитают. Я его получил при людях. Цыгане знают за что. Вот так.

— Горбатого лепишь[104], — не поверил Кучерявый. — Это лапша. Сила силу имеет, и силе поклоняются, а не замку[105].

— Как хочешь, так и думай, — сказал Артур. — Ты спросил, я сказал, и ты меня понял.

— Покажи замочек! — потребовал Кучерявый.

— Обойдешься.

Артур прикрыл глаза, и опять его унесло к тому же экрану. В танце качалась другая женщина. Он к ней пришел из табора и жалел, что пришел. Умолк саксофон, загремела цыганская венгерка. Рояль. «Сколько лет, а музыку не забыл, — тихо сказала белоголовая женщина и пригорюнилась. — У него были пальцы». — «А он играет без пальцев!» — ответил ей кто-то из сумерек.

В зоне были бараки и нары в три яруса. Перед отбоем играл скрипач, не давая зекам угаснуть. Люди со шконки[106] головы поднимали на музыку. Враги народа, барак — политический… А уголовка жила по-своему. Старосту вызвал опер. «Сделаешь — выйдешь на волю», — сказал он. «Уволь, гражданин начальник, пасую». — «Тогда на этап. Выбирай». А из чего выбирать! Тут так: или — ты, или — тебя. «Сделаешь, будут деньги и справка». Горилла-староста выматерился: «Добро». Вернулись зеки с поверки в барак — скрипач привязан к столбу, и двое блатных пригвоздили к шконке руку его. Бросились зеки на старосту, а у него ТТ и ствол передернут. «Музыкант будет цел, фраера, — сквозь зубы сказал Горилла. — Мы ему только грабки поправим. Кто против — получит желудь». Бросился Витенька-лейтенант с заточкой и — рухнул, дырка во лбу. Жуткую тишину прорезал вопль скрипача. Хлынула кровь из обрубков пальцев. Блатные ушли… И вроде бы все. Только и староста утром не встал на развод. Из его уха торчала заточка Витеньки-лейтенанта. И никто не закрыл глаза старосты… Рояль гремел уже невыносимо. Потом музыкант стянул перчатку с левой руки…