Путь до инкубатора оказался долгим. Эти четыре шага он ползком преодолел только к рассвету, ещё три раза теряя сознание, и каждый раз, приходя в себя, всё с большим трудом понимал, что произошло, и где он находится. Слабенькое, зато долгоиграющее заклинание подогрева дало ему силы с трудом подняться на ноги. Инкубатор погас. Ри пощекотал пальцем кожистую скорлупу. Из этих яиц уже никто никогда не вылупится. Простите, ребята, но себя я люблю больше! Он сгрёб в кучу всё, что могло гореть, очень осторожно, чтобы не потратить больше необходимого из и так скудного запаса магии, поджег, и сделал себе яичницу из двух несостоявшихся потомков. За едой он опять раздумался. Почему же он всё-таки так неосмотрительно выложился? Всё-таки, не характерны для него такие поступки, прямо самоотверженность какая-то, граничащая с глупостью! И ладно бы — спасал Лису, так ведь и ещё какого-то эльфёныша мимоходом от удушья в дыму спас. Он хорошо себя знал — совсем это было ему не свойственно. Вот глупость сделать — это он может, это всегда пожалуйста! А подвиг — нет, это не его, что себя обманывать-то? Тогда почему он так забылся, совсем не думал о себе? Азарт хорошо сделанной работы? Тоже не похоже. Что-то там было такое, что он заметил, но оно прошло мимо сознания на тот момент. Ну-ка, ну-ка, вспоминаем… Что-то было не так в энергетическом рисунке, что-то постороннее… А-а, так она беременна! Вот всё и объяснилось. Ни фига он не хороший, и ничего от него не зависело. Голос крови — только и всего. Дракон всегда будет защищать и спасать свою беременную женщину и своего ребёнка, даже ценой собственной жизни — это сильнее любого интеллекта, это инстинкт, непререкаемый закон жизни. Позвольте… Свою женщину?! Своего ребёнка?!! Но это не его ребёнок, это вообще эльф, и беременна Лиса не от Ри! Но она беременна. А эльфёныш явно был вместе с Лисой, явно был как-то с ней связан, и задыхался у Ри на глазах от дыма. Но… Но… Так, приехали… Додумался, блин, философ, докопался, доанализировался! Ри ошалело затряс головой. Потом, вздохнув, смирился. Ну, что ж, значит так тому и быть, против голоса крови не попрёшь, бесполезно. Если его тело, его кровь, признали Лису своей — разум бессилен. Осталось выяснить, что думает по этому поводу сама Лиса. Но… не сейчас. Через двенадцать лет. Какой ты станешь, Лиса-Мелисса? Да ещё новые энергетические каналы, которые пришлось тебе пробить… И во что ты всё-таки влипла, а? Хоть всё бросай и лети выяснять! Но… нет, никак. Он не сможет остаться в стороне, он обязательно начнёт вмешиваться, помогать, оберегать, и неминуемо раскроется. А вот этого-то и хочется избежать. Он столько сил положил, чтобы о нём забыли, и что же — всё зря? Да и время, время. Неизвестно, сколько он провалялся без сознания, плюс сутки на перелёт — бесполезно ему лететь. Если там что-то произошло — оно уже произошло. Нет, никуда он не полетит. Вместо этого нужно, во-первых, найти источник энергии для стационарного портала на тот материк. А во-вторых, обдумать тот факт, что Дар у Лисы уже просто обязан был проявиться, но, тем не менее, она ждёт ребёнка. И что это значит лично для него? А это значит… Что его опыты с инкубатором накрылись! Окончательно и бесповоротно. Ага, вот этим самым и накрылись, правильно. И замечательно, что накрылись! Надо делать совсем не то и не так! Решение лежало на поверхности, а он всё что-то придумывал, измысливал! Ну, спасибо тебе, Лиса-Мелисса! Ведь что бы могло получиться, если бы его опыт, обойди Жнец, удался? Ри даже расхихикался, представляя себе сценку из жизни драконов лет через триста-пятьсот:

— Ну, я полетела, милый. А ты — будь любезен! — и муж покорно лезет в гнездо, ибо сказала на заре времён Мать драконов Мелиссентия:

— Что ж ты, придурок, не мог живородящую ящерицу для опытов найти? Вот теперь сам свои яйца и насиживай!

Да-а… Надо будет это хорошенько обдумать. А сейчас — добыть еды, а потом спать, спать и восстанавливаться. Всё ещё впереди!

— В общем, очнулась я, и такой страх сразу продрал — вообще караул! Подо мной что-то живое шевелится, а я на нём лежу, представляете? Я как подскочила! А там Птичка! Ёрзает и бормочет что-то, то ли спит, то ли без сознания, но глаза закрыты. Я сразу всё вспомнила, давай оглядываться, прямо так, на четвереньках — а не видно ничего. Мы с Птичкой в ямке неглубокой, а вокруг дымина-а! Как не задохнулись, пока в отключке лежали — не знаю. Дышать, в принципе, можно, но в горле, сволочь, першит люто, и воняет гадостно, дикой кислятиной такой. А главное — дальше вытянутой руки ни фига не видно, так, силуэты невнятные. А глаза жрёт — мамочки мои! Сразу слёзы навернулись! Ну, я сразу поняла — пал по лесу пошёл, один раз видела такое, только не в таких масштабах. Во-от. На коленки поднялась, оглядываюсь, а помню, что больно было. Плечами этак повела, поёжилась — у меня весь перёд от куртки и рубашки и отвалился, и на локтях повис. Вот от кисти до локтя — ещё рукав, а дальше — полоска тряпочки. Оно, видать, на каких-нибудь трёх ниточках держалось, а как я плечами-то повела — оно и отпало. И я стою, как дура, на это пялюсь… И не больно, главное! Вообще, совсем не чувствую ни спину, ни руки, только стягивает так, ну, знаешь — когда кожа пересушенная после мытья. Во-от. На фиг, думаю, линять отсюда надо, за пояс хвать — а задних-то карманов и нет! Передние, там где кремень, соль и фигня всякая — на месте, пояс сам цел, зараза, а карманы, где печать, деньги, документы — как корова языком! Я прямо взвыла! Такая паника была, — махнула Лиса рукой. — Всё, думаю, тут я и останусь. В компании с кормлецом. Что ты не кормлец, у меня и мысли не возникало: я на тот момент на тех, кого Тень захватила, по уши насмотрелась! — кивнула она Птичке. — Во-от. Что вас никого нет, я сразу поняла: если бы хоть кто-то остался — уже бы вытащили. А ты всё ещё без сознания лежала…

— Я… в сознании, — вдруг прошептала Птичка, неотрывно следя за собственным пальцем, которым развозила по столешнице каплю компота. — Я глаза открыть боялась. Лес… кричал… — её передёрнуло. Квали представил себе, ЧТО эльфийские уши могли услышать в опалённом лесу — и ему стало нехорошо. Мириады не погибших сразу, а только искалеченных огненной бурей насекомых, мелкие зверьки, задыхающиеся в дыму в собственных норах, деревья, вопящие на свой лад от боли в обожжённых ветках, стволах и корнях… Он покрепче обнял Птичку за плечи, будто пытаясь защитить от этой памяти. Она благодарно вскинула на него глаза и опять уставилась в стол. — Я думала, сон такой страшный. Мне и потом снилось, здесь уже.

— Ага, — кивнула Лиса. — Года два по ночам орала. Сначала — чётко раз в два-три дня, Как днём понервничаешь, так и… На второй год уже редко, но тоже случалась. А разбудишь тебя — ты и сказать толком не можешь, что снилось. Только и говорила: лес. Я вас из-за этого и в лесок местный никогда не водила — мало ли, может ты вообще леса боишься. Впала бы в истерику — и что с тобой делать? Вот только четыре года назад в первый раз и рискнула — помнишь, как ты поганок в первый раз набрала? Целую корзину, умница моя старательная! — Птичка смущённо засмеялась. — А я стою, и не знаю, как тебе и сказать-то, что это поганки: ты такая счастливая была, что целая корзина… — Лиса удручённо покачала головой. — А ты мне заявила, важная такая: «Ну и что! Это хорошие поганки! Красивые!» — очень похоже изобразила она Птичку.

— Ну, ма-ам! — хихикнув, протянула та.

— А что, действительно, очень симпатичные поганки были! Так бы и съела! — засмеялась Лиса. — Да ладно, ладно, не буду! Ну вот. А тогда… Я тебя хорошо понимаю, Роган. Я там всерьёз собиралась лечь и сдохнуть. И виноватой в вашей смерти чувствовала как раз себя! Ведь, не вцепись я в Птичку — всего этого не произошло бы!! Ты бы погибла, да, — кивнула она дочери, — а остальные живы бы остались.

— Я бы не остался, — спокойно улыбнулся Квали.

Всё было в дыму. Удушливом, тяжелом, кислом. От костра или от печки такого запаха не бывает. Шёл низовой пал. Если бы не два месяца сплошных дождей, здесь бушевал бы лесной пожар, а так — пропитанные водой мох и прочая растительность пригасили яростную атаку огня, свели её вниз, под почву. Впрочем, неизвестно, что хуже. С деревьев вокруг поляны взрывом сорвало всю листву, мелкие ветки, опалило кору. Чёрными остовами стояли они в свете зарождающегося утра. Многие деревья упали, поляну окружил вал выворотней, кое-откуда поднимались, извиваясь, тонкие струйки дыма. И тихо было, так тихо, как не бывает в лесу. Всё, что могло хоть как-то передвигаться, улетело, уковыляло и уползло как можно дальше от страшного места. Тишина смерти висела над поляной. Да и поляны больше не было. Большая её часть превратилась в огромную яму со спекшимися в чёрную стеклянистую массу краями, до середины наполненную лёгким рассыпающимся белым пеплом. Невысокий вал такого же пепла окружал края ямы, им же было запорошено всё вокруг, как снегом. От малейшего ветерка поднимался он и летел, летел всё дальше в лес, и оседал там, будто пытался скрыть под собою следы произошедшей здесь трагедии.