— А мама, мама? Она какая? — личико Майки расстроено вытянулось. Ну, вот, как такое скажешь? Это же очень плохо… Её всегда ругали, когда она такое говорила, там, в деревне, на Перевозе. Она потому и оказалась одна, что, пока была совсем маленькая, не понимала — не стоит некоторые вещи говорить людям, они от этого только злятся. И она научилась молчать. Вот, не сказала же она Нике, что та кусачая, как железо в грозу — и всё хорошо. И не соврала, просто не сказала. Но как смолчать, если вот так, прямо в лоб, спрашивают? И соврать — никак, не смогла Майка научиться врать. От этого так больно…
— Чёхррная… — тихо сказала Майка. — Как… угли… — и зажмурилась испуганно: сейчас на неё закричат, заругаются. И её новая знакомая, громкая, бесцеремонная, но такая весёлая и дружелюбная, обидится за плохие слова о своей маме и отвернётся от Майки. Но у Ники было своё понимание того, как выглядят угли:
— Ух ты! Горячие! И светятся! Красненьким таким, изнутри! Красиво! — обрадовалась она. Всё правильно: мама красивая — как же иначе? И Майка не смогла, просто не смогла ей сказать, что ничего там не светится, что темно там и холодно, и тянет старой гарью…
Утверждение.
Утверждается решением Суда Короны отдать малолетнюю сироту Незнаму дэ Перевоз, Видящую Истину, под личный патронаж райе Патрионе Зайе Птахх дэ Стэн, студентке третьего (3) курса факультета Целительства Столичного Университета, до достижения означенной Незнамой дэ Перевоз школьного возраста, на два (2) года. С условием проживания в летнее время в Найсвилле, в учебное же время в общежитии Университета; с оговоркой продлить патронаж в будущем при наличии обоюдного на то согласия.
Число, подпись Видящей Короны, Печать Утверждения Суда Короны.
Глава восьмая
Где-то в лесу
Год назад заклятие «Маскировки», истощившись окончательно, лопнуло с лёгким звоном, и вместо трёх высоких раскидистых елей на середине поляны появилась башня. Дверь её была плотно прикрыта, но не заперта. Дэ Форнелл был в своей «Маскировке» вполне уверен и не заморачивался охраной: чтобы войти, надо сначала найти, куда входить — ищите, смешные вы мои! А вот заклинание «Сохранения» ещё действовало, поэтому внутри башни всё оставалось нетронутым: не испортилась запасённая еда, не отсырели ковры и роскошная постель под балдахином, не покрылись плесенью учебники по магии и небрежные записи на разрозненных листах. И всё так же валялись по углам на полу радужные мячики — заклинание, свёрнутое на себя, почти не теряет энергии. И непонятного назначения машина в запертой пустой каморке за прошедшие десять лет не проржавела и не развалилась. И мыши не пытались поживиться богатствами Башни, «Сохранение» защищало и от них, и от насекомых. Не висели под потолком паучьи сети, не было сюда ходу паукам. И от перепадов температуры защищало оно и саму башню, и всё, что находилось внутри. Летом в жару в башне было прохладно, зимой не то, чтобы тепло, но и не холодно. Только от пыли, обыкновенной домашней пыли «Сохранение» защитить не могло. Пыль укрывала всё ровным серым ковром. И не было в пыли ни одного следа. Пока не было.
И вдруг дверь открылась, и впервые за десять лет прозвучало в башне человеческое Слово:
— А-а-апчхи-и-у-у! Блин!
— Сволочи они все! Просто сволочи! Ур-роды, ненавижу! Трусы! Я им что — плохое что-то сделал? Хоть раз, хоть кому? Я же наоборот, Веську из пожара спас — а они? И мамка Веськина тоже хороша: ни слова в защиту не сказала! Сначала-то ревела — ах, спасибо, ах! А потом только глаза отводила. Я что — знаю, как у меня получилось? Не знаю я ничего, просто Веську жалко стало — я и пошёл! А почему не обгорел — откуда ж я знаю? Вот прошёл мимо огня — и всё! А они сразу — колду-ун! Да если даже и колдун — я вам ничего плохого же не сделал! Я так дядьке Барэку и сказал, а он — но ведь можешь! Мало ли, что я могу — но ведь не делаю же! Я же даже не знаю, что я могу, как это вообще у меня получилось — и то не знаю! Сволочь он, этот Барэк! Трус! Потому старостой и выбрали, что трус. Осторожный, как же! Трус — он и есть трус. Я ему и сказал — ща как прокляну! А он и обрадовался — вот, говорит, видишь! Значит можешь! Не место тебе среди нас, иди к этим, у них это можно. А мы просто люди, нам колдуны не нужны. Ну, не скотина? Блин, холодно-то как! Весь Снеготай в Бобылёвом доме продержали — спасибо, хоть не в схроне! С них бы сталось! Пожрать носили, ничего не скажу, дров давали, чтобы не замёрз — а поговорить даже мамка с батей не приходили. Чем уж их эта сволочь прижала — не знаю, но только раз они ко мне и пришли, и то ночью. Уж не серчай, говорят, но против всей деревни не попрёшь. Нам ещё Милку поднимать. Милка — сеструха моя младшая, помнишь её, Серко? По-омнишь, вижу, вон, хвостом-то завилял! А вчера пришёл Барэк. Всё, говорит, Синец на дворе, теперь не замёрзнешь, Вот тебе одёжа тёплая, снасть охотничья, да припас на дорогу, иди, Жнец тебе в помощь. А Синец — не Травень, вон, дубак-то какой! Я ему сказал, конечно. Дай, говорю, тебе Жнец того же, что и мне. И пошёл. Эх, был бы я действительно магом-колдуном, сейчас бы не мёрз, как цуцик! Нет, одёжу и впрямь справную дал староста, и сапоги специальные, охотничьи сапоги, видишь, какие? Да толку-то? Не влезь он с «колдуном» своим — остался бы я в деревне, и уважали бы все, и сапоги бы не понадобились. Сволочь! Да я не на тебя. Иди поближе к костру, Серко, вдвоём всё не так страшно! Вот так, за спину ко мне. И тебе теплей, и мне спокойней. Это ты молодец, что меня догнал, вдвоём-то лучше! Хоть поговорить есть с кем, у костра посидеть. Костёр-то да, костёр у меня всегда знатный получается. А вот охотиться не умею я, Серко. Косить, стог сметать, коровок пасти, за телятами ходить — это я могу. Сметану сделаю, творог, даже сыр сварю — а охотиться не умею, не учили меня. Всего-то три охотника в деревне у нас, да мне и не нравилось это никогда. Мама как говорила? Одно дело — скотина. Ты о ней заботишься, ты её кормишь — ты с неё и живёшь, всё правильно. А дикий зверь сам кормится, без тебя не пропадёт — какое твоё право его есть? Никакого права. Ты-то сам зверь, к тебе оно не относится, так ты и поймать кого сможешь, а вот как я буду — не знаю. Ты ж поймаешь, да и съешь, мне-то не понесёшь, правильно? Вот так и получается: не от холода, а с голодухи сгину — лес-то пустой нынче, ни грибов, ни ягод. Даже трава ещё не выросла. Вот кончится Барэков припас — и сдохну я от голода, чтоб им всем провалиться! Никого больше спасать не буду, хоть сгори у меня на глазах! Гады ползучие! — всхлипнул от горькой обиды сидящий у костра в лесу мальчишка лет тринадцати. Косматый серый пёс ткнулся мокрым носом в руку, поддал лобастой головой ладонь. — И правда, давай спать, Серко. Завтра дальше пойдем. Уходить — так уходить. А они пусть там хоть протухнут! — меховая полость на нарубленной охапке лапника закрылась, пёс потоптался на лапнике и улёгся рядом, мальчик и собака заснули. А костёр горел всю ночь, ровно, не требуя поддержки и не выходя за невидимую черту, за которой мог бы стать опасным.
Пожар — страшное дело. А ночной пожар, да ещё в деревне, ещё хуже. Все спят, темно, тихо. Только корова шумно вздохнёт в хлеву, или курица вдруг заклохчет спросонья — и опять тишина. И вдруг заполошный звон — палкой из плетня по чугунку на заборе, крики: «Горим! Горим! Ра-айнэ-э-э! Гори-им! По-ожа-а-ар!» И хлопают по деревне двери, бегут райнэ — кто в чём, что схватить успели, а то и в исподнем, но все с вёдрами. Это общая беда. Крыши по весеннему времени сырые, но — кто знает? Солома ведь. Перекинется огонь на соседей — а там, глядишь — вся деревня полыхнёт. И уже цепочки из людей к колодцам, а в них все стоят, даже дети, которые постарше — лишь бы ведро полное поднять могли, да дальше передать. Две цепочки к соседним домам, остальные к горящему, и вёдра по рукам — к колодцам пустые, от колодцев полные. У каждого колодца по двое: один ворот без передышки крутит, другой вёдра подхватывает да сливает. И выводит кто-то ревущую скотину из хлева, отгоняет подальше: не горит ещё хлев, но — а вдруг?
