Квали замолчал, а потом и вообще заснул, свернувшись калачиком и уложив голову Лисе на колени. Лиса тоже клевала носом, но держалась, слушая, как Дэрри с Громом прикидывают план возврата кормлеца в Госпиталь без участия Рогана. Получалось коряво, Дэрри недовольно морщился.

— Да что вы маетесь! — не выдержала наконец Лиса. — Вы же даже не знаете, хватились его за время нашего отсутствия, или нет! На месте посмотрите — и решите. А так-то что гадать? Стратеги, блин! Наконец, почему обязательно в келью? Оставьте в коридоре — пусть сами гадают, как он выполз! Или вообще в кустах на кресле-каталке: на прогулке, мол, забыли — и все дела. Ну, нагорит кому-нибудь за небрежность — но не убьют же! По-любому, хуже всего будет, если вас заметут, а всё остальное, извините меня, лирика. Ночи тёплые, уж не замёрзнет как-нибудь! Вон, спит — и ничего!

Вампиры переглянулись.

— Не, Лисища, видишь, какая штука: нехорошо это совсем. Неправильно. Девчонки-то тут совсем ни при чём, да. Как-то надо… этак, да… — Лиса пожала плечами и уставилась в огонь.

Звери вернулись, только когда уже совсем стемнело, ужасно довольные, в игривом настроении. Дэрри принялся будить брата, тот будиться не хотел, вяло отмахивался лапками. Лиса зашипела и зажала ему нос и рот. Глаза у Квали сразу открылись и оказались намного больше, чем обычно.

— Подъём! — свирепым шепотом прорычала Лиса.

«Нет, это не женщина, это даже не мужик в юбке, это просто файербол ходячий», думал Дэрри, залезая на своего Зверя.

«Да ладно тебе! Зато с тобой теперь пообщаться можно!», услышал он вдруг кокетливый женский голос и заозирался. «Не ёрзай, ты костлявый! И так уже в спине дырку просидел!» Зверь, на котором он сидел, лукаво покосился через плечо ярким аметистом в длинных ресницах. Принц поперхнулся воздухом, ни одной связной мысли в голове не осталось.

— К-кхак это? — только и сумел выдохнуть он.

«Физический контакт — великая сила!», хихикнул голос, «Так что скажи файерболу большое нечеловеческое спасибо!»

— Да-а? — недоверчиво пощупал Дэрри челюсть.

«Да-а, — передразнил голос. — Лихо она тебя вскрыла! Правда, всего один канал, но меня-то ты слышишь?»

— Слышу… — расплылся Дэрри в счастливой глуповатой улыбке. Он сознавал, что выглядит, наверно, нелепо, но — Жнец! — да и наплевать три раза! Как и всякого, кого Звери удостаивали беседой, его захлёстывали волны умиротворения и чувства полной защищённости.

«Заходи как-нибудь, погулять меня сводишь. Попросишь Зовущего вызвать Хитрую. И яблочек принеси. Я красные не люблю, мне зелёных, но спелых. Не перепутай! Есть такой сорт, „Вечная юность“, они такие полупрозрачные…» — болтала Хитрая, а Дэрри сиял и кивал. Он был теперь очень-очень благодарен Лисе за сломанный зуб. Если бы все удары, полученные им в жизни, были так же полезны…

— Эй, заснул? Помогай давай! — Гром дёрнул его за ногу. Они уже были во дворе «Золотого лиса», и пришлось слезть, оборвав приятное общение, и заняться перетаскиванием спящих тел.

Храпящего Рогана уложили внизу в зале, бросив на пол матрас. Возвращаться в Госпиталь в таком виде магу не следовало, а спьяну навернуться с лестницы — тоже как-то нехорошо. Квали на автопилоте дошёл до спальни Лисы и там заснул, как был, в сапогах. Гром сразу сообразил, где искать, когда его хватились. Эльфы — они такие, помнят, где им хорошо было… Квали решили не трогать, только сапоги содрали общими усилиями. Дона уложили на шикарную двуспальную кровать в номере для новобрачных — был у Лисы такой проект, только ремонт до конца довести всё руки не доходили. А всего-то обои поклеить оставалось… Да…

Гром и Дэрри отправились возвращать кормлеца, но Гром сказал, что обязательно вернётся, а то — мало ли что. Мало ли, каким Дон проснётся, и лучше, чтобы он, Гром, был рядом. Лиса вспомнила «мышку» и горячо с Громом согласилась, что — да, действительно лучше. Стратегическим временем Гром посчитал утро, и чтобы Лиса его часа в три-четыре утра разбудила обязательно, он её сменит. А она пойдёт спать. Куда? В соседней комнатушке — почти чуланчике — поставили раскладушку. Правда, Гром осмотрел её весьма критически и сказал, что он лучше на полу, на тюфячке, а то Лисе потом будет не на чем. И ноги всё равно торчат, неудобно. И стенка между комнатами не такая уж и тонкая, а по полу хорошо слышно, по перекрытиям, и, если что произойдёт — Гром услышит, и успеет, и поможет. Договорились. И Лиса, вооружившись книжкой, уселась в старое продавленное кресло — дежурить, а то — мало ли что…

Какой хороший сон ему приснился! Яркий, сумбурный, но удивительно логичный и последовательный! И все ребята там были, только Роган был какой-то не такой, но Дон откуда-то знал, что это всё-таки Роган. И Лиса на всех шумела, и на него тоже, и это было очень здорово, что она жива и вот так на всех шумит. Замечательный сон, но совсем непривычный, к чему бы это? Привычным был, наоборот, кошмар, почти всегда один и тот же. Затягивающая, вращающаяся воронка неправильного, невообразимого портала, удар при падении, понимание того, что сейчас произойдёт, и оглушенная падением Лиса, поднимающаяся с земли на краю поляны. В каждом сне, каждый раз она всё поднималась с земли, а подниматься было нельзя, совсем это было неправильно — подниматься; наоборот, надо было зарыться, закопаться, он это знал — он узнал «Симфонию солнца», хоть сам и не мог её сплести — а Лиса не знала, да и откуда бы ей это знать? И поэтому она всё поднималась, в каждом сне, и тогда он кричал: «Лиса!» и бросал в неё, чтобы сбить с ног, единственным, что было в его распоряжении — лёгким, безвольным тельцем Птички. А потом сзади гулко бухало, и обжигающая боль обрывала видения — и это было хорошо. Но иногда сон на этом не кончался, и тогда было два варианта. Иногда он видел, что попал в Лису, и она упала — и это было хорошо. Даже терпеть боль, остававшуюся с ним, когда уходили видения, было легче — до следующего забытья. И тогда можно было терпеливо ждать, когда крохотный огонёк жизни какого-нибудь существа пересечёт невидимую границу и окажется в пределах его влияния. И тогда уговорить, подтянуть поближе и впитать эту искорку жизни, и сделать свою боль чуть слабее — на эту искорку, на крошку — но слабее. И это было хорошо. А иногда во сне он промахивался, или Лиса уклонялась, как он её учил, и он понимал, что ничего больше не может сделать, потому что поздно — и вот тогда наступал настоящий кошмар, и было очень плохо, и он хотел умереть, но не мог даже этого, потому что давно уже был мёртв. И всё, что тогда ему оставалось — это беззвучно кричать от ярости и боли бессилия что-либо изменить, той, что хуже боли телесной. Намного хуже. И слушать шепот. Шепот слышался всё время — невнятный, непонятный, умоляющий, уговаривающий не то сделать что-то, не то отказаться от чего-то, не то отпустить кого-то куда-то. Он старался не вслушиваться, отгонял этот звук с ощущением того, что поддаться, попытаться начать искать смысл в этой невнятице, было бы равнозначно добровольному согласию на безумие. А может, это просто лепетал ручей. Дон не смог бы сказать, почему он уверен в том, что рядом течёт ручей, он просто это знал. И ещё знал, что будет сопротивляться уговорам шепота до последнего, пока хватит сил, хотя это и было бессмысленно. Надежды не было. Рано или поздно это всё равно произойдёт, он поддастся, и со временем на свет полной луны выползет из-под земли невменяемое чудовище, чтобы через очень короткое время быть упокоенным уже окончательно бойцами той самой Руки Короны, в которой он прослужил столько лет. А может и не на свет, а на Зов, но с тем же результатом. Только во времена постройки Госпиталя Зов обещал пищу и защиту, а меньше тысячи лет спустя — уже только смерть, быструю и неотвратимую, потому что сопротивляться Зову — для вампира вещь немыслимая, это просто невозможно. Тебя позвали — и ты идёшь, даже если сознаёшь, что это смерть.

А несколько раз, Дон не помнил, сколько именно, но мало, меньше десяти, ему снился Лайм — и это было хорошо, это было счастье. Лайм улыбался краем рта и говорил: «Забей!», Лайм хохотал, закинув голову, весь облитый и пронизанный солнцем, а Дон хоть и понимал, что спит, но был пронзительно счастлив и очень благодарен за такой сон. Неведомо кому, но очень благодарен. Смерть Лайма не приснилась ему ни разу, и за это он тоже был благодарен. Что Лайм мёртв, Дон вспоминал только тогда, когда сон заканчивался — и это было хорошо, потому что наваливалась боль, и грустить о Лайме сил уже не доставало. И это было очень хорошо. А вот Лья не приснилась ни разу. Может, потому, что с ней всё в порядке? Это было бы очень хорошо — знать, что с ней всё в порядке. Но он не знал. Просто она ему не снилась.