— Вредина! — прошипела Птичка.

— Да сиди, пожалуйста, — пожала плечами Лиса. — В конечном счёте, ты тоже там была. Только так: начнёшь реветь, или переживать, что я реву — пойдёшь спать. Договорились?

— Почему это ты будешь реветь? — сразу насторожилась Птичка.

— Ну, мало ли, расчувствуюсь не по-детски, — хмыкнула Лиса, вручила всем по кувшину и отправила в сад.

— Ну-с, кто первый? — все уже себе налили, закуску по тарелкам разложили, можно было начинать. — Роган, давай ты? Ты уже что-то съел, остальные голодные. Ты рассказывай, а мы есть будем!

— Да ну, чего там… — попытался увильнуть маг. — Я уже ребятам рассказал, ничего со мной такого не было, исключительного.

— Но я-то не слышала! — возмутилась Лиса. — А кроме того, про «ничего не было» — наглое враньё! Ну, Роган, ну я ж кто? Смеёшься?

— Ну… Эх… Ну, вот… — запыхтел Роган. И сдался. — Ладно. Вот.

— Я, честно говоря, сгореть должен был, — начал Роган. — А в живых остался по чистой случайности. Помните, мы тогда печать нашли? Без подписи? Ну, когда нас староста в деревне попросил банду разогнать, а потом Чавчиком рассчитался?

— А-а, точно, было что-то такое! — кивнул Квали.

— Слушайте, извини, перебью, а кто-нибудь знает, что со свинкой стало? — вылезла Лиса.

— Так в Парке Чавчик-то, да, — оторвался Гром от сидра. — Он с нами оказался, я его потом в Парк Зверей и отвёл, куда его девать-то было? Видишь, какая штука, в дом-то мы и не ходили больше, в аренду сдали, ему жить негде и оказалось, да. Здоровая такая животина выросла, потом как-нибудь сходим, посмотришь.

— Здорово! — обрадовалась Лиса. — Извини, Роган, давай дальше!

— Ага. Ну, вот. В общем, печать эту мы тогда так и не сдали, она у меня в кармане так и валялась. А там я стоял, пытался «сетью» этого гада через портал накрыть, а он файерами отстреливался, и один таки я почти пропустил. Балахон он мне прожёг, зараза, в кармане дыра получилась, печать, видимо, и выпала. Я, когда шагнул, её ногой раздавил, и так удачно, что портал открылся. Сзади. А тут как рвануло! Меня в этот портал и вымело. Головой приложился, и привет. А потом оказалось, прямо к самому Госпиталю меня швырнуло, к главному входу. Нашли быстро — а что толку? Голова пробита, аккуратно так в край ступеньки затылком вписался, да ещё откат здоровенный, без магии полторы недели просидел. А потом так в Госпитале и остался, — скомкал конец рассказа Роган. — Вот и всё.

— Врёшь, — уверенно сообщила Лиса.

— Вру, — вздохнув, согласился Роган. Помолчал, решаясь. — Я, ребята, жить не очень хотел. Вернее, совсем. Не хотел. Я… В общем… Покончить я с собой пытался. Два раза. Если бы магии не лишился — получилось бы, а так — откачали. И на контроль поставили, — он задрал рукав. Под кожу запястья была вживлена сломанная печать, между половинами пульсировала синяя жилка. Он неловко, как-то виновато пожал плечами, одёрнул рукав. — Я и из кельи почти не выходил, вы мне постоянно мерещились. Очень… неудобно было. А потом… ночью… во сне… опять там оказывался, — тихо закончил он, не глядя на друзей. Почему-то было невозможно посмотреть им в глаза, будто рассказал о чём-то постыдном. Будто попытка смертью заглушить чувство вины была непозволительной роскошью или недостойной слабостью. А может, так и есть? Иначе — почему ему сейчас так неловко?

— Теперь не врёшь, — деревянным голосом сказала Лиса и прикусила дрожащую губу. Все долго молчали. Лиса встрепенулась, быстро разбулькала вино по кружкам, подняла свою: — Роган! — жестко позвала она. — Ро-ган! — дождалась, когда он поднимет на неё глаза и с расстановкой сказала: — Роган! Это. Уже. Закончилось! Мы живы, Роган! Забудь!

Роган прерывисто вздохнул и как будто проснулся. И даже улыбнулся, хоть и криво. И сказал «Да!» И кивнул. И выпил. И стал жевать мясо.

— А со мной всё просто! — дожевал свой кусок Квали. — Я не участвовал!

— Это как это? — удивилась Лиса.

— Это так это! Мы с Громом свалились прямо на мага этого, а у него уже второй портал был открыт, чтобы с добычей смыться. Мы в него вцепились, чтобы не ушёл, а тут ка-ак даст! То, что ты навесил, — кивнул он Рогану. — Мы так втроём туда и улетели, и всё, дальше только Гром знает, а я пас. Очнулся уже в ящике. Потом узнал, что меня Громила почти две недели на себе по лесу тащил.

Лиса вопросительно уставилась на Грома.

— Ну, вот, видишь, какая штука, ну и тащил, да, ты ж сам-то не шёл, — флегматично согласился Гром и опять уткнулся в кружку.

— А этот, маг-то?

— А он шею себе свернул. Нас, того, протащило, да перевернуло, мы ж свалились на него. Ну и… вот, да.

— А поподробнее можно? — начала выходить из себя Лиса. — Из тебя прямо клещами тянуть каждое слово надо!

Гром со вздохом отставил кружку.

— Ну, Лисища! Ну, видишь, какая штука, плохо я рассказывать умею. Да и не было так-то ничего. Упали, да. Этот того. Я думал, и Большой тоже. Головой-то стукнулся он, кровища вокруг… Потом смотрю — не, дышит вроде. Ну, я его взял, — он показал, как он взял. — И пошёл. И дошёл. И всё. Да.

— Подожди, а как вышло, что у вас печатей при себе не было? И, позвольте, в корчму недавно вы опять-таки без печатей ввалились? Что за нафиг в этом Мире?

— Ну, так… сгорели печати-то. Нас же накрыло, а потом уж швырнуло. Одежду пожгло. И нас так слегка. Волосы.

— Мать Перелеска, так ты его голого, что ли, нёс? — ахнула Лиса.

— Не, у этого, у мага, плащ целым оказался. Ну, почти. Мы ж на него упали. Получилось — прикрыли, да. Только ему уже без разницы. Вот и завернул, да, — ох, не любил Гром рассказывать, не любил. Одно дело — ругаться, там сразу находились нужные слова, и получалось складно и доходчиво. А вот так рассказывать он не умел, слова сразу терялись, получалось неуклюже и непонятно. Ну, как он расскажет, как, очнувшись, чуть не выпил своего Большого, потому что весь камень посреди болота, на котором они очутились, был залит кровью из раны у Большого на голове, и запах этот застил сознание, не давал ни о чём думать? А кровь нужна была срочно, потому что Гром обгорел сильно, регенерация забрала массу энергии, а маг был мёртв, и кровь его на тот момент уже свернулась и не годилась ни на что. И как Гром в первый момент не мог понять, откуда столько крови вокруг, потому что на погибшем ран не было. А потом понял, что у Большого под коркой спёкшихся волос на голове большая рваная рана, которая всё ещё кровила, и кровь всё не останавливалась, и Грому пришлось её зализывать, и его всего аж трясло, и клыки не убирались никак, было очень неудобно. И как выскочил откуда-то сбоку Чавчик, и Гром взял его на взгляд, и стоял над ним, не зная, что делать, потому что был Чавчик свинкой упитанной, жирненькой, и как добраться сквозь слой сала до артерии — совершенно было непонятно. А убивать его Гром не хотел, совершенное это было бы свинство — убить Чавчика, и глупость несусветная: кто знает, сколько они будут идти, но это Гром уже потом сообразил, а тогда — просто не хотел убивать, неправильно это получалось. И как нашёл всё же место за ухом, и проколол ногтем, и пил, и щетинки противно щекотали губы, и пахло… свиньёй, но он пил, потому что было надо. И как долго, мучительно раздумывал, что же делать дальше, а это было очень непривычно и неприятно, он очень давно ничего не решал и отвык совсем, разучился. Слишком долго ответственные решения за него принимали другие, и теперь соображалось с трудом, решать — это так тяжело, столько всего надо учитывать! Но он всё же сообразил, что «поиском по крови» их уже не найдут: с вампиром это вообще бесполезно, а по крови Большого — уже нашли бы, времени-то много уже прошло. Или не успели ещё, вот-вот появятся? Как действует «поиск», он вспомнить так и не смог. Не оттого, что память плохая, а просто потому, что никогда этого не знал. Никогда он всерьёз такими вещами не интересовался. Рядом всегда находился кто-то знающий, зачем же ещё и Грому? Потом долго высчитывал — идти за помощью одному, оставив Большого здесь, или это неправильно. И решил, что правильно — идти с Большим, но опять долго думал, в какую сторону, и собрался идти на юг, но туда было никак, сплошная топь, и пришлось в обход на запад. И как он потом шёл и нёс их, и Большого, и Чавчика, завернув в плащ, потому что Чавчик по такому болоту идти не мог, он бы утонул. Гром и сам чуть не утонул, и чуть не утопил всех, оступившись с коряги и ухнув в «окно», а потом долго отмывал Большого в ручье, вытекавшем из болота, от липкой болотной дряни. А потом была ночь, и Гром знал, что холодно, но огонь развести было нечем, и Большого колотило, а Гром его согреть не мог, потому что сам был холодным, мёртвым и бесполезным. И тогда он замотал Большого в плащ вместе с Чавчиком, и тот его грел, а Гром закинул этот узел через плечо и пошёл дальше, потому что в темноте видел вполне нормально. А на следующий день он пытался Большого напоить кровью, потому что больше есть было нечего, а Большого рвало, его и от воды рвало, и от крови рвало, и просто так, ни с чего, и Гром понёс их дальше. А на третий день к вечеру Большой стал бредить, и стал очень горячим, и Гром совсем растерялся, выпустил Чавчика, и тот побежал следом, жалобно повизгивая. А Гром намочил обрывок плаща в ручье, вдоль которого шёл, и всё укладывал Большому на лоб, и нести Большого дальше пришлось не за спиной, а на руках, потому что тряпка всё время сползала, и её приходилось всё время поправлять, а Большой метался, вырывался и орал что-то бессвязно. А ночами Чавчика всё равно приходилось тащить на себе, в темноте поросёнок не видел, а останавливаться на ночёвку было ни к чему — костра-то всё равно не было. А для этого пришлось оторвать ещё пару полос от плаща, иначе не получалось привязать Чавчика на спину. А тот будто понимал, и даже не сопротивлялся. И каждое утро Гром пытался накормить Большого кровью Чавчика, и он её даже пил, но потом его всё равно выворачивало, но хоть от воды тошнить перестало, а вот жар не проходил, и Гром начал бояться. Да, похоже, именно тогда он испугался в первый раз, ему было очень, очень плохо. Он вдруг подумал, что Большой может умереть, и ему, Грому, придётся тогда его поднять, потому что — как же? Как же можно иначе? Остальных вот уже нет, как же это, чтобы и Большой тоже совсем не был? Это было бы уж совсем неправильно. А потом прошла уже неделя, и Гром стал бояться ещё больше, потому что у Чавчика была совсем не та кровь, на ней нельзя было жить долго, а Большой и так потерял много крови, и забрать у него ещё было всё равно, что убить. И как ему всё-таки пришлось сделать этот глоток, потому что прошло уже девять дней, а они ещё никуда не вышли, и как трудно было сделать именно один глоток, а не десять, и даже не два. И как через два дня они всё-таки вышли: вампир в набедренной повязке из папоротника, шатаясь, тащил на спине тюк, испятнанный запекшейся кровью, следом бежал отощавший поросёнок, и сначала от них шарахались, а потом вышли мужики с дрекольём, а он всё рычал: «Рука Короны, Дело Жнеца! Печать! Живо печать в Госпиталь, пор-рву, ур-роды!» И уроды наконец поняли, и свет портала, такой бледный днём, и белые стены Госпиталя. А Лягушонка уже собрались уносить, но он вдруг очнулся, и увидел Грома, и узнал, и прошептал: «Мама! Маме скажи!» «Да кто мама-то? Кто мама?» — бросился к нему Гром. «Мама… Рэлиа, Рэлиа дэ Стэн» — и опять отрубился, а Гром подумал, что он умер, и ему стало очень плохо, и всем вокруг тоже стало плохо, потому что Гром стал ломать мебель, и вообще… расстроился сильно. Но ему смогли всё же объяснить, что Лягушонок жив, и выживет, и всё нормально, и успокоили. А на следующий день он пошёл на холм Стэн, и стал искать маму Квали, Рэлиа дэ Стэн. И спрашивал у всех, кто попадался, а на него совершенно дико смотрели и ничего не отвечали, и Гром не понимал — почему, и всё спрашивал, потому что Лягушонок его попросил, и не мог же он просто повернуться и уйти, хотя уже очень хотелось. И как в конечном счёте его отвели во Дворец, и к нему вышла эта эльфа с сумасшедшими глазами и остановившимся лицом, и всё, что он смог сказать, глядя в эти глаза, это «Да жив он, жив, видишь, какая штука!», и успел-таки подхватить, когда она вдруг упала, как будто внутри у неё сломался какой-то стержень, который только её и держал. И как она рыдала у него на руках, и её никто не мог успокоить, а потом появился Король-Судья Риан на-фэйери Лив, и оказалось, что это его жена. А Гром сначала его не узнал и ещё и отпихнул. Дай, сказал, райе поплакать, не видишь — плохо ей от радости! Тьфу, дурак! Ну как он им это всё расскажет? У него и слов-то столько не наберётся, да и помнить-то не хочется всё это, не то, что рассказывать. Он бы с удовольствием забыл, только вот не получается. И страх свой за Лягушонка, который так и остался с ним навсегда, и за эти восемь лет никуда не делся, и ужасные глаза мамы Рэлиа, ожидавшей услышать известие о смерти второго сына. Эх! Да.