Стоило кому-то из посетителей раскошелиться на картину, как ее тыльная сторона визировалась надписью «Клуб-студия „Солнышко“», что давало право на беспошлинный провоз за рубеж. В основном из-за этой надписи и пошел сюда отъезжающий клиент, что могут стоить картинки самодеятельных художников? Но с каждым днем все больше места занимали на стенах работы членов Союза; коллеги Дубова, узнав о его кормушке и прекрасном сбыте, ринулись покорять своим искусством мир с помощью несчастных беженцев из Страны Советов. И все были довольны, особенно я, не имеющий к этому прекрасно налаженному делу никакого отношения.

— Здравствуй, Ромчик, — наконец-то отрываюсь от аквариума и обращаюсь к стоящему за спиной директору комсомольского предприятия, — а не дорого ли обходятся тебе эти рыбки?

— Зато люди радуются, многие заходят сюда только из-за них.

По виду Дубова сразу можно определить, что Оксана всерьез продолжает работать; если прежде его одеяние ничем не отличалось от облачения многих собратьев по кисти, то теперь своим видом Рома напоминал приемщика стеклотары перед посещением театральной премьеры. Смешно было бы предположить, что он так наряжался бы только из-за занимаемой ныне должности.

— И дорого тебе стоит это удовольствие?

— Аквариумы сам сделал, рыбок знакомые ребята принесли, а их папа получает сотню в месяц.

— А, у них еще и папа есть, я-то думал, что здесь одни сиротки.

— Его здесь прозвали Рыбкин папа, смотрит за всем хозяйством, воду меняет, кормит их, — пояснил Дубов.

— Интересно у тебя тут, специально зашел посмотреть, о твоем салоне весь город гудит. А что это за бугай у двери?

— Он билеты продает и, в общем, вышибала.

— А что, бывают неприятности? Ты же сам не подарок, на свою восточную гимнастику до сих пор, наверняка, бегаешь?

— Так спокойнее, да и должен кто-то билетами торговать, а мне самому за порядком следить времени нет, дел невпроворот.

Да, большой начальник, деловой, каких мало; наверняка лупит со сдатчиков процент помимо кассы и считает себя умнее Рокфеллера, еще и на покупателях наваривает, делает вид, что специально для них оставляет мазню повышенного спроса.

Следуя заветам Петра Ивановича, я полностью выполнил свой долг, лично проконтролировал даже незначительные детали, насладился общением с прекрасным, от чего порой передергивало — как это такую дрянь кто-то покупает — и моя миссия по отношению к этому предприятию смело может быть завершена.

— Что ж, Ромчик, я рад за тебя. Как-нибудь еще зайду, а сейчас мне пора.

Зимний воздух приятно холодит легкие, с удовлетворением отмечаю, что моя машина не вымыта и даю газ по жидкой каше, щедро разбросанной по дороге южной зимой. Все идет, как нужно. Можно пускать пробный товар по пробитому Глебовым каналу.

Найти Котю Гершковича оказалось легче легкого, стоило только с утра посадить одного парня на телефон, другого отправить в известный район, а третьему нести боевое дежурство у ресторанчика «Волна». Прошло всего несколько часов, а поиски уже увенчались успехом, и как всегда невозмутимый Гершкович назначил мне свидание, честно предупредив, что в нашем распоряжении не более сорока минут. Откровенно говоря, мне хватит и десяти, остальное время пусть Котя резервирует для себя лично.

— Я сразу хочу тебя спросить, пока ты не начал мне что-то рассказывать, — начал без предисловий о здоровье Котя. — Ты знаешь, я в этой живописи понимаю не хуже всех генсеков, вместе взятых. Хоть объясни что куда, а главное зачем были внесены такие бабки. Видишь, твои намеки на консультантов оказались лишними. Мы верим друг другу, и ты никогда не подводил меня ни на копейку.

— Значит так, Котя, считай, тебе свалился хороший нахыс. Ты получил работы известных нью-йоркских живописцев Давида Бурлюка, Бориса Григорьева, Мстислава Добужинского. Кроме того, у тебя есть одна вещь кисти Александра Древина, который на свою голову не успел сбежать в Нью-Йорк, а потому в тридцать восьмом году справедливо за это поплатился.

— Слушай, а чего ты так радуешься за его судьбу?

— Я не радуюсь, просто ставлю тебя в известность.

— А знаешь, из тебя при желании мог бы получиться неплохой полицай…

— Котя, дорогой, оставь свои дебильные подозрения, ты же умный парень и знаешь — такие, как я, никому не служат, только себе.

— Не морочь мне бетэн, он и так ноет. Свободных людей не бывает, каждый чем-то повязан.

— Перед тобой — счастливое исключение. Мне не нужно, как другим, перестраиваться, выдавливать из себя по капле раба. Я им никогда не был: ни во времена звездатого Ильича, ни в год борющегося за дисциплину полупроцентника Андропова, ни когда страной правил главный контрпропагандист Черненко, ни тем более сейчас. Я не кричал «уря!», не клеймил позором Сахарова, не высказывал единодушного одобрения по поводу подорожания водки, а всегда оставался при своем мнении. В отличие от проституток, занявшихся сейчас борьбой за перестройку, ты посмотри на них: вчера одобряли и осуждали, а сегодня — борцы за новое общество. И еще. Я давным-давно знал то, что сейчас по капле открывают так называемому советскому народу, и жизнь свою строил по образцу и подобию родненького государства.

— Что ж ты не пошел вкалывать в райком в таком анекдотическом случае?

— Потому что у меня вместо партбилета всегда была голова. Спина у меня, как у тебя, плохо гнется. Поэтому предпочитаю заплатить тысячу рублей за двадцать ампул аллергоглобулина, который выдают на шару партийным бонзам высшего эшелона.

— Я немножко знаю твои дела, скажи, а не страшно?

— Нет, Котя, только тебе признаюсь, я много раз смотрел в глаза смерти. Что я теряю на этой земле? Ну не выпью еще пару канистр коньяка, не врежу к имеющимся двум-трем сотням еще пару десятков баб, так что…

— Нет, это в виду не имеется, а распоряжаться жизнями других — это твое право?

— Я сказал тебе, с кого лепил свою жизнь. Нельзя жить с чистой совестью в государстве, которое только тем и занимается, что всю свою историю врет своим гражданам, и убивает тех, кто этой лжи не верит. Вот они сейчас и взбесились на митингах, потому что узнали, кто ими командовал. Кстати, бесятся не от жира, с голода. И чего я должен переживать, если именами убийц названы улицы и города, если они лежат у Кремлевской стены, нашей главной достопримечательности. Ну где еще в центре столицы есть кладбище, этакая пирамида для прорвавшихся к власти уголовников? Теперь они лежат как фараончики, и вреда никому не делают. Ничего, другие стараются. И еще одно тебе расскажу. Когда я был совсем пацаном, жили у нас во дворе два ветерана войны. Один таскал на себе «языков» через линию фронта, но потом его самого немцы взяли. Полгода у них просидел, наши освободили и отправили на десять лет в Сибирь, лишив орденов и медалей пожизненно. А второй в это же бурное время на фронтах кровь свою мешками не разбрасывал, а честно и верно пытал и стрелял своих сограждан согласно чекистскому долгу. Думаешь, одни фашисты на фоне виселиц фотографировались? Я видел его фотографию, уперся на труп только что расстрелянного ногой и подписывает документ: приговор приведен в исполнение. Знаков отличий на нем, как на породистой собаке, к спецмагазину прикреплен, машину — вне очереди обслуживают, как ветерану войны с собственным народом. И счастливо живет до сих пор, внуков нянчит. А первый спился вконец и сдох, как собака, один, в подвале, у него-то и квартиры своей не было. И никогда никто не будет судить этих ласковых дедушек, как и их не менее приятных сыновей, сажавших в психушки и вешавших сроки, убивавших лагерями еще вчера. И знаешь почему?

— А как же не знать? — ответил несколько изумленный моей запальчивостью Котя, — потому что тогда их надо ставить с фашистами на одну доску. Те тоже кричали, что выполняли приказ.

— А в заключение моей политинформации скажу тебе, что я эти приказы не выполнял бы, чтоб мне с носом быть. Полицай из меня не выйдет, у них доля плохая, нет срока давности. Знаешь, сколько этих полицаев мой соседушка переловил, он об этом любил пионерам рассказывать, и вешал им по двадцать пять лет, если те в расстрелах не участвовали. Про то, что сам невинных стрелял, молчал, конечно. А теперь у меня есть для тебя новость.