— Ты, выходит, никакого удовольствия от жизни не получаешь?

— Получаю, но нельзя даже сравнить мои требования и его. У детей все по-другому.

— Дети есть дети.

— Не скажи, Саня. У меня в детстве была одна игрушка — маялка. Ты спроси сегодня пацанов, что это такое, — они не ответят. А тогда маялка была и самокат из досок на подшипниках, самоструганный. Я недавно своего малого игрушки выбрасывал — на два детских сада с головой бы хватило.

— А мой уже третий магнитофон требует, — пожаловался Вовчик, — маленький, с наушниками, чтобы по улице идти и музыку слушать. Я ему говорю, подожди немного, сейчас трудности на работе, так он и отвечает: трудности нужно преодолевать, на то они и существуют.

— Они действительно у тебя существуют? — удивленно спросил Тарнавский.

— Говорят, что будет сокращение штатов.

— А что говорят Штаты по этому поводу? — намекнул я на место пребывания брата Вовчика. — Тебе ведь вызов сделать — раз плюнуть.

— А что я там буду делать? Зажигалки ремонтировать? Я тут больше на них имею. И жизнь там неинтересная, с тоски сдохнуть можно. Ну кто там спросит меня: сколько я дал за эти супермодные джинсы или где достал последний диск какого-то «хэви мэтла» для малого? Нет, правду говорят, что там хорошо, где нас нет. Брат мой, что тут маляром был, что там, живет неплохо, но пишет, что как вспомнит родину, так хоть вешаться впору.

— Ностальгия, — сделал квалифицированное заключение доцент Тарнавский. — Ну, а ты своему сыну будущее определил?

— Говорит, что хочет быть музыкантом.

— Ну, это ничего, — успокоил я Вовчика, — в консерваторию его будет легче устроить, чем гробокопателем или рубщиком мяса. Это, в основном, фамильные профессии.

Тарнавский подавил смешок и, подняв карты, произнес:

— Пика.

— Пас, — отодвинул карты Вовчик.

— Трефа, — начал торговлю Сережа.

— Бубна, — поднял ставку доцент.

— Семь первых, — пропустил черву рихтовщик.

— Вторых, — без колебания ответил ему хозяин дома.

Дальше я не слушал, хотя, сидя на прикупе, обязан играть «на стол». Почему-то подумалось, что жизнь наша, человеческие взаимоотношения так похожи на преферанс. Сейчас ты играешь в паре против одного соперника, но будет следующая сдача — и твой соперник станет союзником, а недавний партнер — соперником, и станешь делать все возможное, чтобы не дать ему удачно сыграть. Только время рассудит, когда и кому быть вместе с тобой или против тебя.

— Ты что оглох? — теребил меня за рукав Серега, — дай доценту прикуп. Он у меня сейчас без двух все на свете сыграет.

Я перевернул карты. В прикупе лежал бубновый марьяж. Воистину, судьба играет человеком, особенно когда он играет в карты.

…Правая рука с откинутой расслабленной кистью хоть чуть-чуть, но все-таки прикрывает бок: правилами это запрещено, но видеть судья такую мелочь просто не в состоянии, главное — не снимать уколы пальцами — и все будет в порядке. Мой клинок ходит по крохотной дуге, обозначенной в пространстве между плечами противника, опустившего руку с оружием вниз: прием, усыпляющий бдительность, носящий к тому же отвлекающий маневр, — достаточно одного движения кисти и кончик рапиры уже смотрит в груды Делаю ложное движение назад и тут же прыжок вперед, коротко проворачиваю пальцами рукоятку рапиры, чтобы он не успел на перехвате и, словно падая в воду, иду в глубокий выпад, переводя на движении клинок ближе к правому предплечью, потому что противник, как и я, левша. Поздно, не хватило всего одного мгновения и, будто со стороны, вижу, как, легко отталкиваясь «спецами» от пола, он взлетает в воздух, прогибаясь, уклоняясь от моего резкого движения, и его рапира принимает положение шпаги тореадора, ставящего последнюю точку в жизни быка. Вместо предплечья противника оружие режет нарастающую пустоту и, не уйдя с выпада, получаю точный укол между лопаток, эту мастерски нанесенную сверху знаменитую «горбушку», придуманную Свешниковым…

Солнечный свет застает меня готовым к встрече с самим Константином Николаевичем, у которого есть в жизни всего одна слабость — старинные русские награды. Помочь он согласился, как думаю, только потому, что я всячески способствую его желанию постоянно пополнять коллекцию, о существовании которой мало кто догадывается. И вся разница между большим начальником Константином Николаевичем и моим клиентом товароведом Яровским состоит в том, что первый действительно собирает, а второй — просто вкладывает деньги в произведения искусства. Но и у того, и у другого, хотя стоят они на разных ступеньках социальной лестницы, деньги водятся потому, что каждый из них выгодно использует свое служебное положение, оставляя себе на карманные расходы зарплату вместе с прогрессивкой.

Войдя в обшитую настоящим дубом приемную, бросаю взгляд в зеркало, поправляю галстук и улыбаюсь секретарше, держащейся с видом премьер-министра перед объявлением войны сопредельной державе:

— Я из газеты…

— Да-да, — сразу смягчается строгая дама, поправляя очки в роговой оправе. — Константин Николаевич предупреждал. Прошу вас подождать немного.

Не знаю почему, но люди испытывают к слову «пресса» какое-то почти трепетное уважение и почтение, хотя она этого, с моей точки зрения, совершенно не заслуживает. Среди моих многочисленных знакомых есть и журналист, собирающий нэцке. Причем этому занятию его оклад в грандиозную сумму сто пятнадцать рублей не помеха. Прежде он организовывал письма-отклики по поводу «Малой земли», которая, козе понятно, затмила большую, а теперь организует поступления в редакцию писем, где трудящиеся, ни разу не бывавшие за границей, вовсю клеймят ее позором. Сам он в своих опусах с неподдельным ужасом говорит о наркомании на Западе, но, наверное, рано или поздно дождется разрешения писать о наркоманах отечественного производства, которых в последнее время развелось столько, что не заметить этого можно лишь будучи слепоглухонемым.

Проходит каких-то пять минут, и я вхожу в кабинет Константина Николаевича, минуя почти двадцатиметровый стол для заседаний, крепко пожимаю его руку. Константин Николаевич ткнул пальцем в кнопку селектора и попросил:

— Ирина Сергеевна, пожалуйста, два кофе и полчаса я буду занят.

Буквально через минуту в кабинет вошла секретарша, бережно неся на подносе две чашки из настоящего фарфора, в которых истекал ароматом настоящий бразильский кофе.

— Ирочка, — обратился к ней Константин Николаевич, — если появится Постников, передайте ему, чтобы явился к четырнадцати тридцати вместе с Олешко.

Смотрящая на своего шефа влюбленными глазами, слегка увеличенными фарами огромных очков, Ирина Сергеевна кивнула головой и осторожно закрыла громадную дверь кабинета.

Константин Николаевич достал из верхнего ящика стола небольшой коричневый конверт, передал его мне и жестом указал на остывающий кофе. Щелкнув золоченым «Ронсоном», он прикурил длинную черную сигарету «Плюс», щелчком пододвинул ко мне пачку. Я, конечно, мог повести себя ровнее, но барское гостеприимство хозяина этого кабинета мне почему-то не нравилось. Дома он вел себя иначе. Нет, не зря я продолжаю карьеру сторожа, хотя, наверное, тоже мог бы со временем пробиться в какой-нибудь начальственный кабинет. Власть даже если не портит человека, то волей-неволей откладывает какой-то отпечаток на его поведение, но создан я уж, видимо, так, что предпочитаю демократические отношения, что с Константином Николаевичем, что с моим незадачливым компаньоном Барановским. Поэтому достаю из кармана пачку настоящих пахитосок с вделанными мундштуками, специально приготовленных для встреч на подобном уровне и нажимаю на кнопку зажигалки «Дук модерн», за которую можно было бы взять несколько «Ронсонов».

Умный человек Константин Николаевич видел мое желание поддержать собственное реноме, и, смягчившись, умело подыграл.

— Кстати, — сказал он, сделав маленький глоточек кофе, — сахара не в меру… да, посмотри последний номер газеты «Знамя труда», думаю, тебя заинтересует. А для меня ничего интересного нет? — чуть ли не заискивающим тоном спросил он.