— А где же наш доблестный Святополк, или ты не берешь его по морально-этическим соображениям, потому что он Окаянный?

Вадик, конечно, понимает, к чему я веду, но пока молчит, потому что без предварительного разговора еще никогда не заключалась серьезная сделка. Пока идет пустопорожний обмен мнениями, можно все до конца взвесить и, оценив реальную обстановку, решить: делать скидку или нет, придержать товар или отдать немедленно.

— Не попадается, — честно отвечает Бойко своим хорошо поставленным голосом, — но я бы его сразу взял…

— И за любую сумму, — утвердительным тоном не даю ему закончить фразу.

— Сумма сумме рознь. Надеюсь, ты знаешь, что это удовольствие недорогое.

— Конечно, стоимость одного бюста колеблется от двухсот до трехсот рублей. Но при наличии полной серии ее стоимость резко возрастает. А ты будешь единственным человеком в городе, чья серия…

— Поэтому ты намерен получить больше.

— Не намерен, потому что точно получу. Или ты еще лет шесть будешь искать?

— Не буду. Сколько?

— Торопиться не нужно. Сперва посмотри, вдруг дефект найдешь…

Конечно, никакого изъяна и при желании найти нельзя — вещь в идеальном состоянии. Но когда Святополк попадет в его руки, холодный металл этой фигурки, за которой Вадик охотится столько лет, даст ему почувствовать себя ее полным хозяином, а следовательно, сделает гораздо сговорчивее.

— Все в порядке?

— Как будто.

— Так вот, чтобы облегчить тебе жизнь, сразу отмечу: в деньгах я не нуждаюсь. Нужно что-то из наград.

— Медаль «За ревность и усердие к Российской империи» подойдет?

— Если она серебряная…

— Медная.

— И между этими медалями, одинаково исполненными в разных металлах, лежит небольшая разница в каких-то полутора тысяч рублей. Ты что меня за идиота принимаешь?

— Ладно. Дай подумать. Значит… значит, так. Возьми «Победителю над пруссаками»…

— И стольник доплаты.

— Но медаль тяжелее твоего бюстика.

— Зато Святополк тебе нужнее, чем мне эти «пруссаки».

— Договорились, — соглашается Вадик, достает из книжного шкафа коробку, обтянутую черной потрескавшейся кожей, вынимает из нее нужную медаль, отсчитывает новенькие хрустящие пятерки.

— Ты бы еще рублями дал, — замечаю я и тут же готовлюсь к атаке Вадика, ставшей доброй традицией наших отношений.

— Что ты, рублей не держим, это привилегия сторожей сшибать рубчики по месту основной работы, откуда такие купюры у скромного кандидата наук.

— Нынче может каждый атом стать науки кандидатом, — неуверенно парировал я при помощи фольклора и тут же получил в ответ:

— У тебя и на это ума не хватает. Впрочем, для бывшего спортсмена даже куриные мозги — комплимент, хотя ты несколько и отличаешься от своих коллег задатками интеллекта ученика церковно-приходской школы. Только с тем отличием, что от него хоть какая-то польза была, а ты, возомнив себя умником, паразитируешь на проблемах общества и еще кичишься тем, что не зависишь от него.

— Да, — почти кричу ему в ответ, — я не завишу от общества, хотя имею с ним точки соприкосновения. Я привык за все платить и в благотворительности не нуждаюсь. Когда мне нужны материальные блага, создаваемые этим обществом, рассчитываюсь за них щедро. Например, заплатив за машину в двадцать раз больше ее себестоимости, считай, прокормил такого деятеля, как ты, толку от которого, как с козла молока.

— Все верно, только такой ограниченный тип может считать, что от ученых толку нет. Слышал я, как тебе подобные требуют разогнать научные институты, вооружить сотрудников лопатами и заставить заниматься каким-нибудь полезным делом.

— Я, конечно, туп от природы, но никогда не говорил, что наука вредит человечеству. Если это наука, а не твоя история.

— Все правильно, что с тобой говорить, если ты даже не считаешь историю наукой.

— А с каких пор история стала наукой? В лучшем случае, она просто шлюха, готовая лечь в постель с первой попавшейся личностью. Кстати, как насчет личности в истории? Ведь личности в нашей истории вытворяют, что хотят. Слушай! А ты прачка, отмывающая грязные простыни этой шлюхи. Ну-ка, историк, расскажи мне о выдающемся мудром отце народов Сталине, сгубившем больше людей, чем инквизиция за всю историю своего существования, о друге народа Кагановиче и примкнувшем к нему Шепилове, о засеянной кукурузой стране, о лженауках генетике и кибернетике, о решающих сражениях второй мировой на Малой земле, о реабилитированных посмертно писателях, чьи книги не переиздаются десятилетиями, о русской старине, которую ты так любишь, и о которой сегодня никто ничего практически не знает…

Ты прав, я не очень люблю наше общество за ту ложь, в которой оно купается, за его ханжество, уникальную экономику, когда покупатель бегает за продавцом, но я этого не скрываю. А ты…

— А я в отличие от тебя стремлюсь принести людям хоть какую-то пользу, чтобы заблуждения, о которых ты говоришь, больше не повторились.

— А случись новые заблуждения, ты вовсю будешь ковать для них металл и найдешь этому исторические обоснования. И вдобавок будешь врать своим студентам, вызывая у них отвращение к своей будущей профессии. Кстати, просвети немного, кем сейчас числится в вашей науке Шамиль: народным героем или агентом английской разведки?

Не дожидаясь ответа, рву на себя дверь, выхожу на улицу, дав себе слово никогда больше не видеться с Вадиком, хотя знаю: будь это выгодно ему или мне — наша встреча станет неминуемой.

Телефон-автомат легко проглатывает две копейки и эта потеря компенсируется тем, что я слышу голос уважаемого Константина Николаевича. Почему-то сегодня обошлось без услуг секретарши.

— Здравствуйте, Константин Николаевич, большое вам спасибо за интервью… Хотелось бы кое-что уточнить. Конечно… Хорошо…

Через сорок минут подъезжаю к парадному дома, у которого торжественно застыла персональная «Волга» Константина Николаевича, еще минута — и жму его тяжелую властную руку.

— Большое спасибо, Константин Николаевич, вот ваша бумага.

— Я же сказал, что ты можешь оставить ее у себя.

— Думаю, что мне она уже не пригодится. Тем более, вдруг кто-то случайно найдет ее дома, могут возникнуть нежелательные вопросы.

— Ничего страшного. Что у тебя еще?

— То, что вы просили. Пришлось, правда, побегать, но учитывая ту помощь, которую…

Мой собеседник расплывается в добродушной улыбке, мол, пустяки. Действительно, пустяки: весьма сомнительный банальный комплимент, а как он поможет решить сразу несколько проблем.

— Вот. Единственная, кстати, медаль, выпущенная во времена Елизаветы Петровны с изображением императрицы. Андреевской ленты, правда, нет, но не это главное, хотя сбить цену ее отсутствие мне помогло. Конечно, было бы желательнее иметь медаль без ушка, но их всего тысячу штук начеканили.

Вижу, что Константину Николаевичу некогда вникать в такие подробности, и закругляюсь:

— Хотели за нее 700, но выторговал за 600.

— Не дорого? — на всякий случай недоверчиво переспрашивает он.

— Вспомните мои слова, что через десять лет она будет стоить втрое больше.

— Через десять лет, может статься, нас не будет, — вздыхает Константин Николаевич, достает из заднего кармана бумажник и отсчитывает шесть сотенных. Затем из другого кармана вытягивает две двадцатипятирублевки и подает их небрежным жестом:

— А это твои комиссионные.

— Константин Николаевич, я могу обидеться, еще не хватало, чтобы вы подумали, что я на такое способен, — дрожат трагические нотки в моем голосе.

Константин Николаевич, пожимает мою руку, и я выхожу из его квартиры с чувством до конца исполненного долга. Красная цена этой медали рублей четыреста. Плюс сто полученных от Вадика. И никакой спекуляции. Ведь спекуляция есть скупка и дальнейшая перепродажа с целью наживы, но факта скупки нет. Есть факт обмена на окаянного Святополка, которого я купил на прошлой неделе в опте у Борьки-Инженера вместе с другими интересными вещами.