— Гриша, в твоем рассказе есть противоречие. Бармен оставляет после себя массу бумаг, а я — нет.

— Но бармен заранее знает, когда эти бумаги будут проверять — и в этом вся разница. Не нужно только быть жадным сказочным богатеем, делиться с ближними, и все будет в ажуре.

— Меня это не греет.

— Не греет, потому что тут за бабки надо вкалывать, а ты этого явно не любишь. Небось, вовремя прийти на работу для тебя уже трудовой подвиг.

— Может, ты и прав, однако сказки твои имеют еще и концовку, которая меня устраивает. Бедняк в конце концов становится состоятельным человеком или женится на царской дочке и берет неплохое приданое. Полцарства, если не ошибаюсь?

— Тебе это не грозит. Потому что в данной ситуации богач и бедняк — это мы с тобой. Только сказки эти сочинялись так: один из безделия выдумывал их, и соответственно ходил в дырявых штанах, а другой вкалывал, занимался практическими делами, поэтому ему, а не сочинителю доставались все блага жизни. Сказочник получал их только в мечтах.

— Богатеи жирели и от эксплуатации. Ты ведь после нашей беседы получишь свой навар.

— А я и предупреждал, что ты бедняк, а я богач. Вот поэтому ты и платишь. А эксплуатация… Она же не на голом месте возникает. Ведь богач не с эксплуатации начинает, а с труда, более тяжелого, чем бедняк. Вот, например, возьми десять мужиков одного возраста, роста, веса, никогда не занимающихся спортом, и заставь их пробежать километр. Один придет первым, другой последним, кто-то вообще не добежит. Так и здесь. И не иначе.

— Поэтому меня соревнования мало привлекают…

— От лени твоей непомерной — и не больше.

— Может быть, ты и прав, однако время идет и оплачивать его я не намерен. Несмотря на то, что я богаче тебя, потому что у меня есть свободное время, которое легко перековывается в деньги. Ты в этом сейчас убедишься на собственном опыте. Не помню, но кто-то очень умно сказал, что богатство общества определяется наличием свободного времени его граждан.

— Жди меня дома, — бросает через плечо Мельников и выключает красный фонарь в знак окончания работы.

Что ж, мне остается только ждать Гришу, помня о том, что Мыкола ждет меня.

Мельников появляется через два часа и, потребовав налить чего-то похолоднее, успокаивает жестом: все в порядке. Это была не плановая проверка, просто какая-то дура из соседнего дома с изумительной фамилией Пацюк накатала жалобу, мол, из двора вылетают машины на бешеной скорости, чуть ее не задавили, а когда делаешь замечание, водители тут же отвечают словами, воспроизводить которые на бумаге она почему-то стесняется.

— Значит так, — констатировал Гриша, — с бабой дело уладишь сам. С вами проведена воспитательная работа. И обязательно поговори с клиентами, пусть не грубят пожилым женщинам, а то неприятности снова упадут тебе на голову. А это объяснение твоего напарника уничтожишь в моем присутствии.

Я беру бумажку, заполненную моим соратником по охране спортивного комплекса, и читаю проникновенные строки: «Обеснения. Я Ткач А. Б. работаю охраником в спотзале где нет телефона и поэтому соседи машины просят поставить их во дворе. Я добрый хожу открываю ворота иногда меня благодарят сядобным иногда предлагаюд немного выпить раньше мне благодарили а теперь я денег не беру».

Аккуратно рву дедовские мемуары и сразу нахожу для них достойное место, одновременно спуская воду. После этой процедуры, проведенной на глазах единственного свидетеля, обращаюсь к нему:

— Что я должен?

— Кабак, — коротко рубит Гриша.

— Надеюсь, не «Националь»?

— А ты не можешь не выступать даже сейчас, — делает справедливое замечание мой благодетель.

Отдаю ему сторублевку, к ней добавляю десятками аналогичную сумму и замечаю:

— Хорошо, что я знаю, сколько стоит минута твоего времени.

— Плохо знаешь, — в унисон продолжает Мельников.

Считать я умею, поэтому молча прибавляю еще две десятки.

— Спасибо, Гриша, ты меня очень выручил.

— Перестань, все свои люди. Кстати, вышла книжка про черного корсара, мой малый замучил: купи да купи.

— Думаю, что смогу помочь. К тебе зайдут.

Гриша уходит, а я, как человек слова, тут же звоню на завод «Металлист» и требую к телефону бухгалтера Брунера по очень важному делу.

— Алик, — кричу я в трубку, — запиши адрес. Там ждут Сальгари. И не стесняйся попросить за него чем побольше.

Теперь к Мыколе. Тот, конечно, время даром не теряет и возится возле своей теплицы, которая обеспечивает ему в течение сезона годовой доход всех сторожей нашей конторы.

В доме у Мыколы чисто и прохладно. Он лезет в погреб, а я пока оглядываюсь по сторонам. Никаких изменений нет. Плохонький телевизор, все равно смотреть некогда, этажерка, венчанная четырьмя пустыми коробками из-под конфет с нарисованными ландышами, статуэтки, исполненные в лучших традициях пятидесятых годов: мужик с кувалдой, колхозница с хрюшкой на руках, просто свинья с поросятами, словом, все, что так близко нашему доблестному труженику личного огорода.

Интересно, где прячет деньги зажимистый мужик Мыкола? Наверняка, где-то зарыл в хлеву, близ двух огромных, предварительно кастрированных боровов или законопатил на чердаке, под стрехой: у подобных типов фантазии на большее не хватает. Копит, копит, а кому? Детей нет, сам с женой с утра до вечера уродуется в хозяйстве: живность и земля постоянной заботы требуют, но и доход дают немалый.

Только, чувствую, не пригодятся Мыколе его сбережения: помрет, так и не воспользовавшись накопленными деньгами, не побывав ни разу на курорте, не посетив без чьего-то приглашения ресторана, не отлюбив всех женщин, которые, быть может, предназначались ему судьбой. И уворуй у него кто-то эти пахнущие соленым потом купюры, вряд ли Мыкола догадается, что себя он обокрал больше, чем кто-либо.

Мыкола принес ледяной квас в старом глиняном сосуде и разлил его в керамические кружки гигантских размеров.

— Так смачнее, ниж со стакана, — поделился своими жизненными наблюдениями коллега, — ну, шо там слышно?

— Слышно хорошо, что дело плохо, — отозвался я. — Пожар горит сильный, нужно тушить. Срок может повиснуть, — фантазирую на правовую тему и с вящей радостью добавляю, гладя на перекосившееся лицо Мыколы, — с конфискацией всего майна. Будешь заниматься ударным физическим трудом не в домашних условиях, а в общественном производстве.

— Ничого не можна сделать? — испуганно вытаращил глаза Мыкола, сжав толстые красные пальцы в две увесистые кувалды.

— Есть одна зацепка, но нужны деньги. Сам понимаешь, платить будем пополам: студент располагает только заплатами на штанах и задатками к циррозу, а дед все свои сбережения носит в мешках под глазами. В крайнем случае, заставим их отработать: будут менять друг друга в течение двух-трех месяцев. Короче, нам нужно внести штуку бабок: по пятьсот с каждого.

Противоречивая гамма чувств изобразительным рядом прошла по челу Мыколы, изборожденному производственными морщинами. Мыкола думал, а я с удовольствием попивал холодный квасок. Когда уже закончится эта жара?

— Что ж зробыш, — прохрипел наконец Мыкола, — почекай.

Он грюкнул замком в сенях, стукнула лестница, и я подумал: а ведь и вправду он прячет деньги на чердаке. Снабди Мыколу обрезом — и готов объект для раскулачивания.

Мыкола сел за стол, развернул замызганную тряпицу, вынул из нее газетный сверток и медленно разрезал шпагат, перетягивающий его. Тяжело дыша, он пересчитывал мелкие купюры, которые, наверняка, прошли через тысячи рук, прежде чем осесть в тайнике этого Гарпагона с улицы Волжской. Мыкола несколько раз сбивался со счета, складывал деньги в общую кучу и начинал сначала. И оказалось, что в газетном пакете было ровно пятьсот рублей, копейка в копейку. То ли хозяин этого громадного дома исполнил при мне торжественный обряд прощания, то ли надеялся, а вдруг окажется в этой куче купюр хотя бы лишний рубль. И, наверняка, обрадовался бы он ему с не меньшей силой, каковой он будет еще долго скорбеть о навсегда ушедших неизвестно кому деньгах, которые, наверняка, будут прогуляны со срамными бабами или пропиты очень быстро вместо того, чтобы лежать где-то в укромном месте, сохраняя душевный покой и чувство независимости их будущему хозяину.