Эйлин кивнула.

— Понятно. Сола отличная травница, а Лео алхимик. Просто скажи им, какие нужны эффекты. Они где-то в соседних шатрах. Пойдем.

Она потянула паладина за собой, но он мягко удержал ее за локоть.

— Постой. Дай мне хоть воздуха глотнуть и… посмотреть на тебя.

Спохватившись, Эйлин обернулась к нему. Какой же он изможденный, бледный, непривычный — в рубашке, пропахшей лекарствами и потом, и накинутой на плечи старой куртке. Сотни раз она представляла себе эту встречу, и казалось, что тогда уж ничего плохого с ними не произойдет. Потому что не может произойти. Судьба не может быть к ним так жестока. И вот они вместе уже почти целый день, посреди набитого ранеными, ощетинившегося баррикадами и кольями лагеря, вымотанные, нервные, каждую минуту ожидают нападения и не верят — почти не верят — что это все происходит с ними наяву. И они счастливы просто быть рядом и видеть друг друга. Большего им не надо, потому что еще сутки назад они не мечтали и об этом. Она поежилась и усмехнулась.

— Да было бы на что смотреть.

Тем не менее, этот разговор, такой четкий, деловой, обнадежил и обрадовал ее. Он такой же, как всегда. Настроен серьезно, рассказывает все и делится с ней своими планами — значит, и для Ниваля есть надежда. А уж с привлечением таких специалистов, как Сола и Лео, дело абсолютно точно пойдет на лад. Эйлин стянула кожаный подшлемник и провела рукой по вспотевшему лбу. Кажется, даже голове полегчало.

Касавир охнул, впервые увидев ее без шлема.

— А, это… в плену, — объяснила она и хотела обнять его, но он мягко отстранил ее.

— Подожди, дай-ка я посмотрю, что тебе тут наделали.

Он чуть наклонил ее голову, осторожно раздвигая жесткие свалявшиеся пряди.

— Шили, конечно, левой рукой. Но на совесть.

— Он левша, — тихо сказала Эйлин.

Касавир хмыкнул.

— Он? Ясно. Тогда беру свои слова назад. Шили правой. А нитки он где такие взял? Ими не голову шить…

— А сапоги, — резко перебила его Эйлин, чуть не плача, вспоминая, как Ниваль ругался со старухой, как боялся, как у него тряслись руки, как он успокаивал и ее, и сам себя. «Не боись, сестренка, заштопаю…»

Поняв, что сказал лишнее, Касавир досадливо поджал губы и, вздохнув, молча прижал ее к груди, поглаживая спутанные рыжие колтуны. Уткнувшись ему в грудь, Эйлин шмыгнула уже давно и безнадежно заложенным от слез носом и закрыла глаза. Как же ей было сейчас тепло и хорошо с любимым. Захотелось забыть обо всем и оказаться далеко-далеко отсюда, в каком-нибудь тихом, прекрасном или даже не очень месте — главное, с ним вдвоем. И каким полным было бы ее счастье, если бы не случилось этой беды. Сейчас она даже была не против, чтобы в том прекрасном месте где-нибудь поблизости мельтешила нахальная физиономия Ниваля и поминутно встревала, куда не просят. Что угодно, только бы он не лежал такой чужой, худой, молчаливый, бледный с синевой, часто и хрипло дыша и судорожно кашляя кровью. Потому что без него, без этих наполненных страшными и смешными событиями недель, без его метких замечаний и настырных советов, провокаций, выпендрежа и, порой, грубоватых шуток, она своей жизни уже не представляла.

— Ну, ладно, ладно, извини. Не расстраивайся. Он неплохо справился… Шов можно снимать… Я, — голос Касавира дрогнул, — благодарен ему за тебя… на самом деле.

Положив руки ему на грудь, Эйлин подняла на него взгляд.

— Пожалуйста, сделай для него все, что можно. Ради меня.

Он вздохнул и укоризненно покачал головой.

— Послушай. Ради тебя я могу пройти сотню лиг, сражаться и отдать жизнь. Я готов сделать все ради того, чтобы ты никогда вот так не плакала. А когда речь идет о спасении тяжелораненого, я просто не могу иначе. Это моя работа, мой долг, понимаешь? Я не буду лукавить, он очень плох, и его никто не вытащит, кроме меня. — При этих словах Эйлин сжалась, вцепившись в его куртку, а он еще крепче обнял ее. — И не важно, что он пытался спасти мне жизнь. То, что этот человек по каким-то причинам дорог тебе, не может само по себе заставить меня делать свою работу хуже или лучше. Я буду делать ее, как всегда.

— Я поняла. — Эйлин судорожно всхлипнула. — Я могу хотя бы помогать тебе? У нас ведь много раненых.

Касавир кивнул, проведя тыльной стороной ладони по ее щеке.

— Глупо отказываться, когда предлагают помощь. Я посмотрю, чем можно занять тебя.

— Чем угодно, Касавир, я готова ко всему, — горячо произнесла она. — Амадей уже завтра примет командование лагерем, и я буду свободна.

— Ну, ладно, ладно, найду тебе работу, — с улыбкой заверил паладин. — И не жди меня ночью: мне придется побыть эти дни с ним. Если у него вдруг начнется воспаление, он может сгореть за несколько часов. И вообще, его нельзя надолго оставлять одного.

— Ну, вот видишь, значит, помощь тебе нужна. Я буду ночевать с тобой.

— Хммм… не уверен, что это хорошая идея…

— Не говори глупостей, я не собираюсь ничего такого делать! Я же понимаю, что один ты как следует не выспишься. Я буду иногда дежурить вместо тебя. И никаких возражений!

— Ух ты, грозная какая. — Он прижал ее к себе, крепко обхватив обеими руками, и чуть-чуть оторвал от земли, уткнувшись в шею, вдыхая родной запах. И прошептал: — Солнце. Мое Солнце. Как же я по тебе скучал…

Прошло два дня и три ночи, но для Ниваля время перестало быть осознаваемым и реальным. И сама реальность все время куда-то ускользала и менялась. Он задыхался, заходился в кровавом кашле, с каждым вдохом в его груди словно проворачивался нож. А потом боль уходила, воздух вокруг сгущался, как желе, но дышать становилось легко. И ему было приятно в этом прохладном, свежем, тягучем, сладком плену, где он не мог пошевелить ни пальцем, зато картины, которые он видел, стоили этого маленького неудобства. Розовые райские птицы с мордами саблезубых леопардов; парящие в воздухе огромные песочные часы с крохотными белыми медвежатами вместо песка; какие-то странно устроенные, но для чего-то очень нужные и важные механизмы, собранные из сотен лопоухих гномиков, гнусаво поющих на разные голоса. И — да-да, голоса, голоса, голоса. Женские — нежные, как хрустальные ручейки и мужские — раскатистые, как шум прибоя. А он лежит на горячем песке у старой маячной башни, крохотные крабики ползают под ним, царапая спину, а в лазурном небе кружит огромная белая чайка. Но вот она села ему на грудь и, покричав и похлопав крыльями, уставилась на него голубым, налитым кровью глазом.

Ниваль закашлялся. Ненавистный нож снова врезался в грудь, в горле что-то забулькало. Он перевалился на здоровый бок и с трудом разлепил веки. Перед глазами пляшут стены шатра, очаг посередине, над которым что-то кипит в маленькой посудине, исходя белым, сладко пахнущим паром. Жарко.

Широкая спина в серой рубашке с треугольным пятном пота. Касавир сидит на перевернутом ящике и, снимая с огня кипящую субстанцию, принюхивается к пару. Ниваль снова откинулся на спину и шумно вздохнул. Мягкая шкура под ним, когда он коснулся ее телом, показалась местами не такой уж мягкой, как старый продавленный волосяной матрац. Чесались лопатки, поясница, ягодицы. К тому же, шея не поворачивалась и все мышцы были как свинцом налиты. И вообще, все было престранно и препротивно. Он привстал, с трудом опершись на локоть.

Касавир, повернув голову и, разглядев на лице Ниваля выражение осмысленности, спросил:

— По нужде?

— Я вышел из возраста, когда об этом докладывают, — попытался огрызнулся Ниваль и тут же поперхнулся и закашлялся, как бывает, когда начинаешь говорить после долгого молчания.

Собственный голос показался ему чужим, низким и хриплым.

Касавир встал со своего ящика.

— Не вставай, я подам.

— Сейчас! Есть две вещи, которые мужчина обязан делать стоя.

— Хм. Мужчина, говоришь… А вторая?

— Пить за здоровье лорда, догадливый ты мой.

— Действительно, — задумчиво пробормотал Касавир, — некоторые только этими двумя вещами и занимаются.