Мысли Наполеона строго следовали одна за другой.

— Лористон должен действовать так, чтобы я мог выиграть время, — продолжал Наполеон диктовать министру. — Мой посол обязан каждый новый день говорить не то, что произносил вчера, и признаваться в чем-либо лишь тогда, когда в присланных ему из Парижа депешах будет указано, что это уже известно об всех странах. Особо подчеркните, Маре: Лористон, о чем бы ни говорил с императором Александром, обязан не переставать уверять его на все лады и в самых разнообразнейших выражениях, что я, император Франции, хочу лишь одного — мира и укрепления нашего союза.

Французский император был тверд в своей решимости не дать русским остановить движение его «Великой армии» к границам России. И он так фанатично следовал этой своей решимости, что не поддался искушению задержать Чернышева, когда Савари все же открыл его тайную деятельность.

— Простите, сир! — влетел в кабинет императора министр тайной полиции. — Я все же оказался права флигель-адъютант русского царя — презренный шпион. Мои люди только что обыскали гостиничный нумер Чернышева, который он уже успел покинуть, и обнаружили за ковром несомненную улику — записку к нему его агента. А дальше мне не составило труда восстановить всю картину, что долгое время было тайной.

Исследовав почерк осведомителя, полиция установила, что он принадлежал некоему Мишелю — служащему при генеральном штабе, и имевшему доступ к самым секретным документам. Именно он и стал тем человеком, который доставлял Чернышеву копию сводки о движении войск, что готовилась в одном экземпляре только для самого Наполеона. Кроме Мишеля Чернышев привлек на свою сторону и других помощников. Все они теперь были уже арестованы и сознались в содеянном.

— Вот они, плоды предательства императора Александра, — заключил Савари свой доклад.

— Вы правы, подобное поведение — предел низости, — вскипел император. — И все это — в духе петербургского византийца Александра, которого так искренно я называл своим другом и братом. Вот они, доказательства его вероломства! Аккредитовать при мне своего тайного агента, которого я, человек чистой и открытой души, всегда принимал с сердечностью и подлинным расположением. Что же теперь?

— Я бы настойчиво рекомендовал вам, сэр, передать на границу ваш приказ: немедленно задержать Чернышева, пока он, смею надеяться, еще находится в пределах нашей империи.

Император вскипел:

— Вы вновь в который уже раз за свое, Савари! «Великая армия» только начала свое движение к цели — к Одеру, Висле и далее к Неману. Вы же хотите, чтобы плоды моих бессонных ночей, тайна моих планов разлетелись в прах! Вы, сударь, француз, наг конец, или тоже работаете на руку императору Александру?

— Смею заметить, сир, все ваши секреты давно перед его светлыми очами, — с некоею даже мало скрытою беспощадностью произнес Савари. — Чернышеву, оказывается, ранее вашего величества доставлялось все, что составляет тайну «Великой армии». Так что все планы ее движения к границам России — уже никакая не тайна.

Крепко сбитая, несмотря на уже заметную тучность, небольшая фигура императора устремилась к окну.

— Как много я дал бы сейчас тому, кто оказался бы в состоянии остановить меня от похода, который я предпринял! — отозвался Наполеон. — Но увы, вино уже откупорено, и его остается только выпить. Однако выпить так, чтобы, еще не донеся до рта, не расплескать по скатерти.

И, возвращаясь к Савари:

— Нет, я не велю задержать Чернышева. Это означало бы преждевременно пролить не вино, а, может быть, кровь. Но я все же этого не спущу Александру! Я направлю по дипломатическим каналам ноту, в которой объясню всю гнусность и низость поведения российского императора.

Тотчас по уходе Савари он вызвал министра иностранных дел. И пока не угас запал, стал быстро, как всегда опережая одну мысль следующей, диктовать ноту, которую министр от своего имени должен будет немедленно вручить русскому послу Куракину:

— «Его величество был тягостно огорчен поведением графа Чернышева. Он с удивлением увидел, что человек, с которым император всегда хорошо обходился, человек, который находился в Париже не в качестве политического агента, но в качестве флигель-адъютанта русского императора, аккредитованный личным письмом русского монарха, имеющий характер более интимного доверия, чем посол, воспользовался всем этим, чтобы злоупотребить тем, что наиболее свято между людьми».

Фраза оказалась тяжелой, но император не стал ее переделывать. Несмотря на ее видимую тяжеловесность, в ней он выложил единым духом все, чтобы в самом начале объяснить положение дел и свое отношение к произошедшему. Но раздражение не улетучивалось, оно все еще кипело в нем и требовало выхода.

— «Его величество император, — продолжал писать под диктовку Наполеона министр, — жалуется, что под названием, вызывающим доверие к нему поместили шпионов, и еще в мирное время, что позволено только в военное время и только относительно врага. Император жалуется, что шпионы эти были выбраны не в последнем классе общества, но между людьми, которых положение ставит так близко к государю».

В этом месте Наполеон передернул плечом.

— Далее пишите, обращаясь к послу князю Куракину. «Я слишком хорошо знаю, господин посол, чувство чести, которое вас отличало в течение всей вашей долгой карьеры, чтобы не верить, что и вы лично огорчены делом, столь противным достоинству государей. Если бы князь Куракин, сказал мне император, мог принять участие в подобных маневрах, я бы его извинил; но другое дело — полковник, облеченный доверием своего монарха и так близко стоящий к его особе. Его величество только что дал графу Чернышеву большое доказательство доверия, имея с ним долгую и непосредственную беседу; император был тогда далек от мысли, что он разговаривает со шпионом и с агентом по подкупу».

На записке министр проставил дату: «3 марта 1812 года». Нота же так и не была отправлена.

Наполеон не захотел, вернее, он не мог пролить даже каплю чернил, чтобы из-за этого преждевременно пролилась кровь солдат его «Великой армии», еще не занявшей уверенных позиций для победы. Он не мог дать русскому императору ни малейшего повода оскорбиться и двинуть свои войска на Вислу и за Неман.

Девятого апреля 1812 года российский император выехал из Санкт-Петербурга в Вильну. А чуть ранее, в середине марта, он подписал указ правительствующему Сенату: «Генерала от инфантерии князя Багратиона всемилостивейше утверждаем в звании главнокомандующего Второю Западною нашею армиею со всеми правами, властию и преимуществами главнокомандующего большою действующею армиею…»

Спустя три дня таким же указом главнокомандующим Первой Западною армиею был назначен Барклай-де-Толли, с оставлением за ним поста военного министра.

Зима, а до нее и осень, когда по высочайшему повелению войска, расположенные у западных границ державы, в любой день могли быть приведены в движение, давно уже отошли в вечность. И в вечность отошла сама мысль о превентивном ударе по авангарду Наполеона, еще только подходившему к германским и польским землям.

Что ж изменило планы, на которые полгода назад все-таки решился государь? Наверное, единой определяющей причины не существовало, а одна за другою выявились неблагоприятности, кои и вынудили отказаться от уже принятого плана.

Начать хотя бы с того, что война с Турциею все еще продолжалась, и долгожданный мир был как бы в тумане. До конца не ясно было и поведение Швеции, находящейся на другом, противоположном фланге театра будущей войны. Зато поведение двух бывших союзниц России — Австрии и Пруссии — определилось окончательно. Обе державы заключили тайный военный союз с Францией, обязывающий их принять участие в походе против России.

И, наконец, полным провалом завершились секретные же с русской стороны переговоры с военным министром герцогства Варшавского князем Юзефом Понятовским о переходе польских войск на сторону России. Напротив того, Понятовский резко отклонил предложение Александра и выдал его Наполеону.