— Впрочем, зачем вам было рисковать, вы бы меня избрали вашим адвокатом. И, может быть, желание ваше давно уже было исполнено.

Можно вообразить взрыв радости незадачливого офицера. «Но как, какими путями удастся моей защитнице похлопотать за меня?» — замучил себя вопросами нетерпеливый проситель.

А дело обернулось куда просто. И со стороны, о которой тогда и не подумал бедный поручик.

Государь, вызвав к себе князя Багратиона, назначил его командующим авангардом армии и выразил позволение взять с собою гвардейских офицеров, каких он пожелает.

В то же утро Петр Иванович заехал к Нарышкиной спросить, не пожелает ли она, чтобы он взял с собою ее брата. Князю было известно, как не раз Четвертинский говаривал, что он настолько предан Багратиону, что ни с кем другим ни за что не отправится в действующую армию.

Мария Антоновна несказанно обрадовалась предложению князя, сказав, что Борис будет счастлив и что он только этого и ждал, хотя сам ни под каким бы видом не стал себя навязывать человеку, которого он безмерно уважает.

— Но коли вы, дорогой Петр Иванович, пожелали меня одолжить, — прибавила Мария Антоновна, — не будете ли вы настолько любезны, чтобы взять с собою и друга моего брата — поручика гвардии Дениса Давыдова?

На что рассчитывала Нарышкина, когда говорила Денису о своем желании ему помочь? Одного слова ее, сказанного государю, было бы достаточно, чтобы и брата ее, и любого иного, связанного с ним офицера зачислить на любую должность. Император знал об отношении Четвертинского к себе и потому готов был сделать все, чтобы погасить неприязнь. Но простил бы он, Борис, сей поступок сестры? Никогда! Да и прилично было бы ей навязывать свою волю, скажем, тому же Багратиону, действуя через его голову?

Обещая свою помощь Денису, сестра Бориса, безусловно, надеялась на содействие любезного друга Петра Ивановича. И не ошиблась. Она была уверена, что сам князь, питая искреннее уважение к ней и, безусловно, к своему бывшему адъютанту, сам первый приедет с предложением. Но удастся ли ему выручить Дениса? И тут расчет ее был верен: государь не посмеет отказать Багратиону.

Как повелось в последнее время, назавтра Четвертинский с Давыдовым приехали обедать к Нарышкиным, и Мария Антоновна тут же поспешила объявить брату, что он едет вместе с Багратионом.

Дениса бросило в дрожь. Глянув на него, Четвертинский с обидою за друга едва смог вымолвить:

— А как же Денис? Он же первым добивался привилегии — оказаться на войне?

— Увы, опять отказ! — произнесла сестра и, увидев, как Давыдов побледнел, тут же исправилась: — Простите, я неудачно пошутила. Вы, Денис, едете вместе с братом. Князь Багратион все прекрасно уладил: государь дал свое согласие…

За обедом Денис от волнения не мог съесть ни крошки и, едва встал из-за стола, бросился на Дворцовую набережную, к дому Багратиона.

У крыльца уже стояла кибитка, в которую загружался дорожный скарб. Вскоре появился и сам Багратион. Он, заметив поручика, кивнул ему и направился к экипажу.

«Как же так? Неужели обман, на который решилась Нарышкина? — замер на месте Денис. И вместо того чтобы Спросить князя, точно ли он назначен к нему адъютантом и когда он прикажет ему ехать, Давыдов молча проводил глазами Петра Ивановича и не промолвил ни слова. — Да, лучше остаться в неведении, чем удостовериться в истине, может быть опять ужасной!»

Только направившись на всякий случай в военно-походную его величества канцелярию, он узнал о своем назначении к князю Багратиону и что на следующий день будет о том сообщено в приказе.

Третьего января 1807 года, не чуя под собою ног от безмерной радости, поручик Денис Давыдов отправился на войну. И уже в середине месяца представлялся человеку, с которым отныне на целых пять лет свяжет свою судьбу.

В высшей степени странно вели себя европейские державы, создавая одну за другой антинаполеоновские коалиции и всякий раз позволяя себя разбивать по частям. Казалось бы, сложи воедино силы, и вот он, мощный кулак. Но сложение сил происходило лишь на бумаге. В действительности же каждое государство действовало как бы само по себе, исходя из собственных, а то и сиюминутных, интересов.

Можно с уверенностью утверждать, что результат Аустерлица был бы во многом другим, а скорее всего, и самого Аустерлицкого сражения могло бы не быть, если бы с самого начала той, предыдущей, третьей, коалиции Австрия и Пруссия думали бы не только о своих личных выгодах.

Да вот та же судьба фон Мака. Зачем было Австрии, не дожидаясь русских войск, одной выступать против «Великой армии» Наполеона? Ответ, видимо, ясен: ни с кем не хотелось делить лавры победы и денежный куш, что выделяла Англия для войны.

Пруссия же, напротив, и вовсе устранилась от участия в сражениях. Недоставало сил, как плакался король Фридрих-Вильгельм Третий? Причина была в другом. Не хотелось таскать каштаны из огня для подруг-соперниц — Австрии и России.

А как торжественно выглядела клятва в нерушимой верности! Тогда, перед Аустерлицем, в Потсдаме Александр Первый, Фридрих-Вильгельм и королева Луиза спустились вместе в склеп Фридриха Великого и над его саркофагом соединили руки, провозгласив союз и дружбу для борьбы с Наполеоном.

Но ни один прусский солдат не сделал и шага из казарм. А дипломат прусского короля много дней плутал по австрийским дорогам, выжидая, кому вручить поздравление с победой: русско-австрийским войскам или французским? И когда судьба войны определилась, гонец из Пруссии в лакейской позе предстал пред императором Франции, рассыпаясь в изъявлениях признательности. Даже Наполеона покоробило такое неслыханное вероломство. «Фортуна переменила адрес на ваших поздравлениях? — презрительно оглядел он посланца из Берлина. — Полагали осчастливить с победой одних, да пока размышляли и оглядывались, судьба подсунула другие карты».

Осенью 1806 года в Берлине вдруг возникли анти-французские настроения. Да еще какие — прямо зовущие в бой. Королева Луиза верхом на резвом коне объезжала войска, призывая их выступить против зарвавшегося Наполеона. Ответом ей были дружные возгласы «хох!». А бравые прусские офицеры тут же бросились к французскому посольству и стали картинно точить свои сабли о его ступени.

Дотоле осторожный, трусливый и недалекий Фридрих-Вильгельм и сам подпал под возбужденное состояние своей коронованной супруги и воцарившийся в стране психоз. И очертя голову, высокомерно отбросив даже мысль о том, чтобы посоветоваться с Россией, единственной, можно сказать, верной союзницей, предъявил Наполеону ультиматум. Он требовал: в течение недели вывести за Рейн все французские войска из германских земель, даже вассальных по отношению к Франции.

Первого октября, получив ультиматум Пруссии, Наполеон сказал своим маршалам:

— Нас вызывают к барьеру на восьмое число сего октября месяца. Не будем же мешкать и опередим Прусского короля, этого безмозглого олуха, равного которому по глупости еще никогда не было на троне.

Так шестого октября началась война между Пруссией и Францией. А закончилась она ровно через неделю, когда о ней еще не все пруссаки сумели узнать.

Прусские войска оказались разбитыми наголову одновременно в двух генеральных сражениях — под Иеной, где командовал французами сам Наполеон, и под Ауэрштедтом, где атаковал маршал Даву. Победители вступили в Берлин, наложив на побежденных тяжелейшую контрибуцию. А сам французский император в качестве трофея взял на память из музея шпагу Фридриха Великого. Того самого, над гробом которого король и королева вместе с русским царем совсем недавно клялись в скорейшей победе.

Королевской чете ничего не оставалось, как бежать сначала в Кенигсберг, а затем в Мемель, к самой границе Российской империи.

Прусской армии уже не существовало. И король Фридрих-Вильгельм окончательно потерял голову, если из последнего своего прибежища, оказавшись на самом краю собственной империи, написал Наполеону в Берлин: