— О ля-ля! — наконец характер француза взял верх. — Простите мою нескромность, с которой я вступил в разговор. Но не могу удержаться, чтобы не высказаться со свойственною мне прямотою: одна лишь строчка этого послания делает вам, храбрейший из храбрых, великую честь. Я вспоминаю те дни, когда я и Каролина безумно влюбились. Тогда Бонапарт не был еще императором. Мы оба с ним были генералами. Но он отдал свою сестру за меня, простого офицера. В вашем же случае… О, я поздравляю, принц…

Великому князю следовало остановить вновь разразившийся поток красноречия. Но он сделал это на редкость учтиво:

— Представляю, принц, как и теперь, по прошествии времени, вы обожаете свою жену.

— О, ваше высочество, обожать — не то слово. Я боготворю мою милую Каролину, — подхватил зять Наполеона. — И она, вне всяких сомнений, заслуживает моего чувства. Нет и не может существовать на свете другой женщины, которая была бы так ослепительно красива и в то же время так безгранично верна тому, кому отдала свое сердце. Но как она тоскует одна без меня, лишенная возможности, всякий раз вспоминая своего горячо любимого мужа, страстно его обнять и прижать к своей груди! Разве могут письма заменить и выразить всю силу страсти? А нам, солдатам, так редко приходится быть рядом с теми, кто только и мечтает о нас.

Найти князя Куракина оказалось делом нетрудным — и русские и французы, коим обоими императорами было поручено составление условий мирного соглашения, собирались в доме, что находился совсем невдалеке от императорских резиденций. Так было удобно: в любой момент советники оказывались под рукой.

По счастью, Александр Борисович только что вышел с совещания, на котором обсуждался какой-то важный пункт меморандума императоров, и с оживлением обратился к гостю:

— Как я рад вам, князь Петр Иванович! Будто само небо послало вас ко мне, каторжнику, прикованному к галерам. Вы и представить себе не можете, какое это сущее наказание — сочинять, обсуждать, спорить, доказывать… По мне ли такое в мои пятьдесят пять годков? Да, мой ум, мои знания и опыт — не чета многим и многим, что всегда — на глазах государя. Но как иногда с наслаждением хочется найти себя вдали от суеты, в желанном моему сердцу лучезарном тихонравии!

Как и многие баловни еще того, екатерининского века, Александр Борисович был красив, атлетически сложен. Но тяга к элегически спокойному тихонравию, а ежели выразиться попрямее, — роскошь и сладострастие с годами размягчили его телесную и душевную сущность. И заменили некогда молодую энергию и живой, хотя не очень глубокий ум неким эпикуреизмом, что по-русски вернее было бы выразить другим словом — лень.

Когда-то великая Екатерина выбрала братьев Куракиных, Александра и Алексея, товарищами детских игр своему сыну. Старший, Александр, скоро стал любимцем Павла, всегда готовый во всем с ним согласиться и во всем услужить. Позже, в юности, старший Куракин с охотою даже закладывал родовые свои имения, чтобы ссудить великого князя деньгами, коих тому всегда не хватало. Но при сумасбродном друге-императоре даже и сия верность не давала возможности сделать карьеры — так, шатание из одной комиссии в другую, вроде бы всегда при деле, но — не министр, даже не посол.

Впрочем, не все следует списывать на счет необычных качеств характера несчастного императора — не вина ли в том самого эпикурейца, коий всякому делу — сызмальства предпочитал лучезарное тихонравие?

И еще наложила свой след на его жизнь страсть другая — склонность к пышности.

О, сия черта закрепила за ним в свете даже постоянное прозвище — Бриллиантовый Князь. Чуть ли не все алмазы, золото, дорогие камни, что значились в его состоянии, он постоянно носил на себе. Его камзолы были залиты золотым шитьем, на руках — браслеты, перстни и кольца, каким и цены нет…

Вот и теперь он сидел пред гостем в камзоле, сплошь сверкавшем изумрудами и золотом.

«От одного павлина к другому», — незлобиво отметил про себя Багратион, вспомнив разодетого в пух и прах, так же тщеславно гордящегося своим богатством и положением маршала Мюрата.

— Ну как Вена, как ваш высокий пост, что вверил вам государь? — произнес гость, чтобы скорее приблизиться к предмету, ради которого он приехал сегодня в Тильзит.

Эпикуреец оживился, точно ждал сего вопроса, но тут же по его породистому лицу промелькнула легкая тень.

— Вот где я нынче обязан быть — при австрийском дворе, а не слюнявиться здесь с медоточивыми месье, нашими новыми друзьями, — почему-то оглядываясь на дверь, чуть ли не шепотом произнес Александр Борисович. — Меня вызвал сюда государь. Честь, не спорю, великая. А поручения, кои дала мне императрица Мария Федоровна, как забудешь о них? Вот и маюсь я здесь, плохо сплю, все тревожусь: что подумают обо мне супруга покойного императора, моя благодетельница, и ее дщерь, о коей все мои помыслы и старания.

Еще раз Александр Борисович покосился на дверь и поманил пальцем гостя, чтобы тот переместился со своим креслом ближе к нему.

— Только зная особо доброе к вам отношение императрицы Марии Федоровны и великой княжны Екатерины Павловны, могу довериться: речь идет о сватовстве ее высочества. И посватать я был обязан ее за императора Австрии Франца. Да-с, таково ко мне высочайшее поручение.

«Как? — пронеслось в голове Багратиона. — Екатерина, Катиша должна стать супругою этого безвольного, дурного, плешивого и тщедушного существа? — Он вспомнил Франца под Аустерлицем, и сии воспоминания о трусливом, лишенном всякой энергии человеке повергли Багратиона в уныние и печаль. — Да знает ли сама великая княжна, за кого ее хотят выдать? Это ее-то, полную противоположность суженому, с ее высоким духом и острым умом, с ее независимой силой воли?»

Не скрывая своей досады и ничуть не заботясь о том, что он может каким-то образом выдать и свое чувство к великой княжне, а главное — ее отношение к нему самому, Багратион в нелицеприятных тонах дал характеристику будущему жениху.

— Спасибо, спасибо вам, любезный князь, что вы откровенностью ответили на мою к вам доверительность! — воскликнул эпикуреец, за минуту до того, казалось, впавший в совершенное расстройство чувств. — Должно быть, вы говорили здесь с государем о той августейшей особе, о которой у нас с вами речь? Не случилось? Но поверьте: вашими же выражениями характеризовал ту августейшую особу и наш государь, когда я был вынужден ему признаться о моей роли в сем щепетильном предприятии. Вероятнее всего, дело отпадает. Я так и отпишу Марии Федоровне: и я сам, ее раб, такого же мнения, что и государь, женихов надо искать мне, грешному, в иных землях… Но что сама великая княжна? Каково ее отношение к сему предмету? Представьте, князь, несмотря на мои просьбы, кои я не раз высказывал в письмах Марии Федоровне, чтобы Катерина написала мне, — от нее ни строчки. Уж, не дай Бог, не больна ли?..

— Да нет, любезный князь Александр Борисович, рад заверить вас, что княжна — в добром здравии, — произнес Багратион. — Я, уже будучи здесь, получил от ее высочества три письма.

— Да? — не скрыл удивления Куракин. — Впрочем, у вас с ее высочеством, ходят слухи, весьма — как бы это сказать? — небезразличные друг к другу отношения.

— Совершенно верно, ваше сиятельство, — согласился Багратион, хотя при этом густо покраснел, — между нами отношения понимания и доверительности. Я знаю княжну с ее отрочества. Вот с тех пор и возникла наша дружба, если я вправе так назвать расположение ее высочества к моей особе.

Массивное кресло под грузной фигурою Александра Борисовича грустно скрипнуло — так он резко вышел из полудремы, хотя уловил каждое слово собеседника.

— Ах, эти женщины! Кто разберется в том, что таится на дне их сердец? — вздохнул он. — Кстати, вам кланяется ваша супруга. И как я, старый болтун, заговорил вас, когда вы, верно, только затем ко мне и зашли, чтобы из верных рук узнать о княгине.

Кровь вновь прилила к лицу Багратиона. «Наконец-то не из случайных писем, не из отрывочных разговоров сторонних людей, а вот так — из первых, как говорится, рук, от человека, с которым знаком уже давно. Ну так как же она, когда намерена возвернуться?» — так и рвалось у него изнутри.