— Ах, как это неприятно, всякий раз говорить близким о том состоянии, в коем могут находиться их родственники! — опять вздохнул Александр Борисович, но на сей раз притворнее обычного. — Здоровья, как говорится, не купишь, а у нее, сердешной, княгини Катерины Павловны, — и душа, и субстанция ее покойного отца. Не хотела бы жаловаться, да природа дает о себе знать.

Багратион в тревоге подался вперед:

— Что с нею, моей женой? Крайне нездорова? Так она мне о сем — ни строки…

— В том-то и дело, любезный князь Петр Иванович, кто же отважится лишний раз расстроить сердце любимого мужа своими хворостями. К тому же сердце человека, все время находящегося в войнах, посреди смертей и страданий. Что же проку в том, чтобы лишний раз расстроить вас, кто и так подвергает себя постоянно одним лишь опасностям. Мне, всю жизнь прожившему в одиночестве, бобылем, и то сие бережливое отношение супругов друг к другу весьма и даже очень тонко доступно.

Александр Борисович был старым холостяком. Однако это не мешало ему иметь потомство незаконнорожденное. Как уверяли люди, посвященные в его амурные дела, числилось за ним до семидесяти побочных детей. Из сего опыта, что составляет тайное тайных, выработалось в нем своеобразное отношение к амурным делам посторонних. А попросту говоря — слыть доверенным других, никогда, не выдавая их тайн. Вот и теперь, сидя перед Багратионом, старый, царедворец лукавил как бы за двоих сразу: за себя — дипломата, и себя же — греховода, и с огромным, так сказать, послужным списком.

Пред ним мысленно предстал их недавний с княгинею разговор. Княгиня Багратион только что вернулась из Карлсбада, оживленная и полная впечатлений.

— Представьте, на водах я встретила древнее сокровище — немецкого поэта Гете. Так его, кажется, зовут? — кокетливо щебетала она. — Так он совершенно потерял голову, влюбившись в меня. Он сравнил мои плечи с алебастром или с чем-то другим, уже не помню. Но знаете, все, с кем я встречалась на водах, принимали меня за девочку. Скажем, за одну из дочерей то какого-нибудь немецкого барона, то старого французского маркиза, то какого-нибудь русского графа.

— Так что же передать мне вашему мужу, когда я его встречу в свите государя? — задал Александр Борисович вопрос, заранее зная на него ответ.

— Как что? — Глаза ее широко открылись, излучая свет неба, затем прищурились. — Передайте, что я была на водах. Разве это не красноречивое подтверждение того, что я стараюсь внушить каждому соотечественнику, с кем только встречаюсь: я чахну, жизнь моя истончается, и если бы не солнце Неаполя, куда я наезжаю, и воды Германии, одному Богу известно, как бы я дотянула до сих дней.

— Но вы ведь до сих пор — жена князя, — продолжал свою игру Александр Борисович. — Так что…

— Ах, как кстати вы мне напомнили о моем положении! — подхватила она на лету мячик, ловко направленный в ее руки. — Передайте князю, чтобы он сам не забывал об этом. Я жду от него денег. Вы знаете, сколько уходит их на одни мои поездки! А другие расходы?

Вся Вена уже говорила о роскошном доме, который недавно купила княгиня и где она дает приемы, устраивает маскарады и балы, чуть ли не затмевающие своею пышностью вечера у эрцгерцога Андреаса. Они теперь как бы два притягательных полюса в австрийской столице — красавица русская княгиня и русский граф, не пожелавший отправиться послом в Лондон, так и оставшийся в любимом городе.

Сейчас, рассказывая Багратиону о его жене, новый наш посол старательно обходил то, что могло бы выдать хотя бы намеки на правду. И — только вздохи, только сетования на то, как обидно случается в жизни: красавица жена — и вот такое несчастье.

— Я упрошу государя, чтобы его величество предоставил мне немедленно отпуск. Тотчас — в Вену, к ней! — решительно встал с кресла Багратион.

Куракин вздохнул:

— Ах, как я люблю вас, милейший князь. Поверьте, нет ничего на свете, чего бы я не доверил вам. Мой разговор с вами о моей миссии по воле императрицы в Вене — тому доказательство. Открою же я вам и другую тайну. На сей раз — еще более конфиденциальную: скоро будет война. С ними, французами? О нет. На сей раз — со Швециею: нам нужна ее Финляндия. И Наполеон дал нашему государю в этом смысле карт-бланш. Так что, князь, не сегодня завтра вы вновь обнаружите себя на военном театре. А я уж, поверьте, замолвлю за вас: чтобы поручили вам дело в полном соответствии с вашими блестящими способностями.

— Так, выходит, советуете выслать княгине деньги?

— Вы правильно поняли меня, — обрадовался посол. — И не медлите. Помните о том, что я доверил вам. Во мне вы всегда найдете друга.

Беседа с Багратионом так утомила старого дипломата, что он захотел тут же прилечь и часок-другой соснуть. Однако пересилил себя и подсел к бюро. Взял чистый лист и со всею тщательностью вывел на нем:

«Ваше императорское величество императрица Мария Федоровна! Умоляю вас выразить от меня ее высочеству великой княжне Екатерине Павловне мое крайнее огорчение в том, что она до сих пор не почтила меня ни одной строчкой, между тем как князь Багратион получил от нее, как он мне сам говорил, уже три письма…»

Не правда ли, чем-то напоминает донос?

Но что вы, как можно! Князь Куракин оскорбился бы смертельно, узнай об этом предположении. То ж крайнее выражение преданности и самой что ни на есть верноподданнической любви.

Другой, человеческой, душевной любви сей князь, неженатый, но имевший заместо семьи кучу внебрачных сыновей и дочерей, просто не знал. Не дано было.

Финские сани с длинными полозьями остановились возле древнего королевского замка времен Эрика Четырнадцатого. Молодой штабс-ротмистр лейб-гусарского полка, выскочив из них, бросился к дверям.

Гусару было не более двадцати трех лет, и его круглое, с едва пробившимися усиками лицо излучало высшую степень гордости. Еще бы, не прошло и полутора годов, как он зачислился в действующую армию, а уже с двумя крестами на шее и с двумя на красном ментике!

— Простите, — обратился он с ходу к какому-то офицеру, выходившему из замка, — не будете ли вы столь любезны указать мне, где сыскать начальника двадцать первой дивизии?

— Князя Багратиона? — переспросил офицер. — Он в доме губернатора. Нынче там будет бал, потому их сиятельству угодно убедиться самому, все ли приготовлено в должном виде.

«Чепуха какая-то! — вновь уселся в сани гусарский штабс-ротмистр. — Явно поручик принял меня за мальчишку и посмеялся надо мною. Ежели бы я так не спешил, непременно потребовал бы у этого нахала удовлетворения. Князь Багратион — и губернаторский бал! Что может быть нелепее и глупее, когда здесь, среди финских хладных скал, гремит суровая война?»

В обществе двух-трех русских офицеров и губернатора города Або Петр Иванович действительно оказался в зале. Он медленно ходил вдоль стены, на которой были развешаны картины в тяжелых золотых рамах, и останавливался то у одного, то у другого полотна.

Иногда, заинтересовавшись работой художника, он то отходил от холста на несколько шагов, чтобы сразу охватить запечатленный сюжет, то, напротив, приближался вплотную и тогда, верно, силился проникнуть в секреты техники живописца. Так обычно знакомятся с картинами те, кто сам не лишен художнического дара и кто каждую встречу с произведениями искусства воспринимает как возможность обогатить свой собственный опыт.

Неожиданно князь повернул голову с шапкою черных, слегка вьющихся волос в сторону вошедшего:

— Давыдов, ты ли, душа моя?

— Так точно, ваше сиятельство! Вернулся из отпуска и вот — снова в вашем распоряжении. Какие, Петр Иванович, будут ваши приказания?

— Сразу — и приказания? — Глаза Багратиона вспыхнули сотнями искр. — Чай, спешил сюда из Москвы и думал: тут, на берегу Балтийского моря, средь океана диких лесов — невиданные сражения, а я, гусар, дескать, едва расстался с угаром московских увеселений. Разве не так? А приехал — у нас у самих бал за балом. Да-с. Так что первый приказ вам, господин штабс-ротмистр: к вечеру быть в зале в парадной форме.