Мундир на Багратионе расстегнут. На лице — ошметки грязи. Губы сведены. Только голос не выдает и намека на волнение:

— Рано, Мурашкин, и тебе и мне помирать. Мне вот недавно наш Дивный говорил: жениться тебе, князь, пора. Вот у него, сказал, дочь. Наташей зовут, а он ее так: Суворочкой.

— Знать, больно уж любит, души не чает в своем дите, — подхватил фельдфебель и достал кисет с трубкою и табаком. — А уж вашему сиятельству мы такую бы пожелали жену — первую красавицу и дивной души. Дай Бог вам счастья и всего самого доброго. Редкой души вы человек…

Багратион быстро обернулся назад, заслышав, как кто-то бежит во всю прыть. Но нет, не корнет Дирин, которого он послал к главнокомандующему с запиской.

«Что ж предпринять? — думал Багратион. — Второй уже адъютант ушел с тревожною просьбою о помощи, а ответа нет. Бросить ребят еще в одну атаку? Негоже даже за пятьдесят или целых сто лишних сажен людские жизни терять. Вот подойдет подмога, тогда уже наверняка и город возьмем, и их, французов, расколошматим. А мне, видать, надо самому к Александру Васильевичу. Сказал ведь: «На тебя, князь Петр, у меня вся надежда». Теперь у меня — только на него, нашего Дивного…»

Еще издали увидал свиту главнокомандующего. Вон Вильгельм Христофорович Дерфельден, Розенберг и Мелас… Так им же по диспозиции предписано уже вести свои колонны на штурм! Что же случилось, где сам фельдмаршал? Вот тут князь Петр вышел из себя:

— Где, где Александр Васильевич? Меня там вот-вот сомнут!..

— Кричите громче, ваше сиятельство, — выкатился навстречу Дерфельден. — Александру Васильевичу пора вставать. Он спит. Нам, видите ли, приказал его ни при каких обстоятельствах не будить, а то, пригрозил, накажет. Вы же — из самого пекла. К вам — встанет.

Только теперь Багратион рассмотрел: прямо на земле, завернувшись в старый плащ, спит фельдмаршал. Но, заслышав разговор, Суворов вскочил на ноги.

— Что у тебя там, князь Петр? Говоришь, пора твой почин поддержать? Полагаю, теперь вот — в самый аккурат. А еще час и полчаса назад было рано. Как князь Андрей там, под твоею рукой, как сам ты?.. Ну, о Богом, генералы. Выводите свои колонны, как и условились. А я с тобою, князь Петр, тоже на конь… Погляжу, как там юный Жубер постигает мою науку.

— Убит. На моих глазах, — произнес Багратион, вскакивая в седло.

— Царство ему небесное, — перекрестился Суворов, садясь на свою неказистую казачью лошаденку. — Жаль: на одного ученика у меня сделалось менее.

На раскаленной докрасна плите стоял большой медный чан. Из-под крышки с бульканьем вырывался парок, расточая по всему дому запах вареного овечьего мяса, гороха, чеснока и каких-то душистых и острых приправ, совершенно неведомых русскому вкусу. А за окном лил и лил холодный дождь. Порывы ветра иногда с такою силою обрушивались на стены жилища, что казалось, еще один напор, и дом не выдержит.

Но дом был крепок, поскольку стены его были сложены из огромных валунов, скрепленных между собою известью, как принято строить в этих краях.

Как только суворовские войска вошли в деревню Таверно, хозяин дома Антонио Гамма попросил фельдмаршала считать себя его гостем.

Переход из Алессандрии, Асти и Риволи сюда, к подножию Западных Альп, был несложен и не очень утомил воинов. Солдаты шли налегке — на плече ружье, за спиною ранец, в котором «шильце, мыльце» и все такое прочее для немудреного в походе солдатского быта; У офицеров же вообще на плече одна шинельная скатка. И жара не очень уж угнетала — август уже переваливал на вторую половину, да к тому же марш был по суворовскому обычаю: днем — отдых, поход — с полуночи.

Здесь, в Таверно, фельдмаршал совершенно не рассчитывал делать длительный привал. По его планам следовало быстро, так сказать на ходу, перегрузить на мулов провиант, патроны к ружьям и заряды к орудиям, а сам обоз отправить вперед кружным путем — через Милан, Киавену и Энгадин туда, куда он наметил свой маршрут — к Цюриху, в Швейцарию. С обозом Суворов направлял и тяжелую артиллерию, оставив при своем двадцатитысячном войске лишь двадцать пять орудий малого калибра.

День стоял, теплый, солнце не обжигало, как в середине лета в Италии, когда днем не хватало даже воздуха. Потому фельдмаршал поначалу вежливо отказался от гостеприимства улыбчивого и веселого таможенного офицера. Но оказалось: никакие мулы в деревню не приходили.

— Может быть, герр русский главнокомандующий все же зайдет в дом? А вдруг мулов не пригонят сегодня, а лишь на второй или третий день?

— Ну вот, привет всем нам от гофкригерата! — Суворов обернулся к своим спутникам-генералам. — Этого я и страшился; Ни мулов, ни провианта — ничего, кроме скал и пропастей. Но я — не живописец!

Впереди стеною возвышался Альпийский хребет — горы, каких солдаты не видели даже в Северной Италии. Они были сумрачны и неприветливы, заслоняя собью, казалось, впереди все небо. Неожиданно, как случается часто в горах, с вершины донесся порыв ветра, темная туча нависла над деревушкой, и ударил такой ливень — холодный, как позднею осенью в России.

— В это время года Сен-Готард — самые лучшие ворота в Швейцарию. Только перевал сильно охраняется французами, — продолжал разговор Антонио, Гамма, направляясь с гостями к своему большому, в два этажа, дому. Как и его жилище, все дома в Таверно были из валунов, но более низкие, с плоскими крышами, на которые были навалены камни, чтобы кровлю не снесло порывом бури.

Внутри сразу дохнуло теплом, уютом, и Суворов, сбросив кафтан и разувшись, подошел к хозяйке дома.

— Обеда на всех хватит? Я — не едок: кожа да кости. А вот о них надо бы позаботиться, — показал на Горчакова, Багратиона и Дерфельдена, что вошли в дом за ним следом.

Говорил Суворов на какой-то чудовищной смеси итальянского, немецкого и французского, хотя сам был уверен, что в чем-чем, а в языках он силен. И впрямь, в свободные минуты на каком-то одном из иноземных наречий брался даже сочинять стихи. Впрочем, Антонио и его жена речь Суворова понимали. Хозяйка — дородная, под стать своему мужу, улыбчивая, лет сорока женщина — обрадованно рассмеялась:

— О, до чего же понятный русский язык! Он так похож на мой родной немецкий.

Хозяин же перешел на французский, быстро догадавшись, что гости так его лучше поймут.

— Первое дыхание осени. — Антонио показал на оконное стекло, сплошь залитое потоками воды. — После такого дождя дороги не сделаются сразу непроходимыми. Но поспешить нужно.

Этих слов, наверное, только и не хватало Суворову.

— Не мешкать, поспешать? — повторил он. — Но как, позвольте спросить, это сделать? Через два дня меня должны ждать там, за перевалом. А крыльев у меня нет. И нет сапогов-скороходов. Гофкригсрат забыл меня оными снабдить. Как, впрочем, и этими чертовыми лошадками, без коих нам — зарез! Позор, позор на мои седины! Как же я позволил союзникам так меня обвести — направить в этот каменный мешок, когда у меня был свой блестящий план действий?

После разгрома Макдональда, а затем и Моро Суворов был, что называется, на коне. Остатки войск, разбитых под Нови, бежали к Генуе. Разгромить их там уже не составляло труда. А из Генуи открывался путь по побережью Генуэзского залива к Ницце. И вот она, южная часть Франции, могла оказаться в руках союзный войск.

Но выходило: Вене сей победный марш ни к чему. Гофкригсрат и император Франц лишь на словах стращали Париж. Цель их была значительно проще — с помощью главной ударной силы, русских войск, заполучить в свою собственность Северную Италию.

А как же вспомогательный русский корпус Корсакова, посланный в обход? И как же все-таки с тем, чтобы раздавить якобинцев?

Ах да, сделали в Вене вид, что об этих мелочах и забыли. Корсаков пришел уже в Швейцарию? Вот к нему и направить русскую часть союзной армии во главе с Суворовым. Объединившись, они разобьют войска Массены — и путь на Париж им открыт. А мы поглядим: получится ли у них.