Константин распрямил плечи и выпятил грудь. Его нежно-голубые глаза чуть сузились, словно прицелились прямо в лицо, продолговатое и бледное, Розенберга.

— Я понимаю ваше превосходительство, — насмешливо выдавил из себя великий князь, — вы привыкли служить в Крыму. Там было покойно, и неприятеля в глаза не видели.

— Что? — поперхнулся генерал, — Ваше высочество соизволили меня подозревать… И в чем? В трусости, коя меня никогда не посещала…

Он резко выдернул шпагу из ножен.

— Я докажу, что я не трус! — повысил он голос и, обернувшись в сторону, где стояли его солдаты, крикнул: — За мною, на переправу!

Три батальона и казачий полк вихрем сорвались с места и понеслись к Валенце, захватив на пути деревню Ничетто. Но со склонов гор артиллерия и стрелки противника не давали возможности продвинуться далее. Тогда великий князь поднял в ружье две свежие гренадерские роты и повел их в бой. Они сбили стрелков с их удобных позиций, а против орудий французов Константин приказал выкатить свои пушки. Великий князь их так искусно расположил, что французская артиллерия вскоре замолчала.

Но со стороны Валенцы, словно туча, двигались полки. То был сам Моро и другой прославленный французский генерал Виктор.

Худшее свершилось — ни наступать на город, ни укрыться от перешедших в атаку французов не было ни малейшей возможности.

Константин вскочил на коня и бросился за подмогой. Только откуда было ее взять, если полки еще не подошли?

На какое-то время задержал наступавших Милорадович. С одним батальоном он бросился вперед. За ним поднялась пехота, что залегла перед тем под огнем неприятельской артиллерии.

В руках у Милорадовича — знамя. Он оглядел своих гренадеров и воскликнула:

— Вспомним атаку в Лекко, ребята! Как вы тогда опрокинули французов… В штыки!

Под ним ранило двух лошадей, он сломал саблю, врубаясь в ряды французов.

Восемь часов горстка русских сдерживала более двух дивизий неприятеля. Но чтобы не лечь всем замертво, надо было отступить.

Наступила ночь. Жители, которые до этого приветствовали русских, теперь стреляли им в спину. Они же перерезали канат парома и пустили его вниз по течению.

На переправе чуть не погиб и сам великий князь. Его лошадь, испугавшись, бросилась в реку. Подоспевший казак кинулся ей наперерез и, схватив под уздцы, вывел на берег.

Лишь маленький островок посреди реки стал теперь убежищем и спасением. Сбившись на нем в плотную и единую кучку, оставшиеся в живых русские солдаты и офицеры всю ночь не позволяли французам перейти протоку.

Утром, когда группа смельчаков возвратила паром, остатки храбрецов переправились на другой берег. Из двух тысяч солдат передового отряда наших главных сил, сражавшихся с противником, превосходившим в десять раз, осталась едва половина.

Это было первое поражение армии Суворова в Италии. Причем поражение, которое понесли не союзники, а русские войска, до сих пор считавшиеся непобедимыми. И что уж совсем непереносимо обидно — крах по нелепости, по вопиющей самоуверенности. И кого же? Сына российского императора, великого князя, кто, прибыв к армии, мог стать хоругвью, знаменем войска, а стал, выходило, его позором.

Суворов тотчас написал письмо Павлу о происшедшем у Бассиньяны и послал его с курьером. Но вскоре, одумавшись, другим курьером его вернул и попросил самого виновника несчастья явиться к нему.

В комнате было темно, только мерцал язычок лампадки. Возле иконы, пав ниц, истово молился фельдмаршал.

Великий князь, растерявшись, намерился тихонько уйти и подождать за дверью, пока Суворов не окончит молитвы. Но его остановил голос Александра Васильевича:

— Моя молитва — об убиенных. О безвременно лишенных жизни… Сколько их было там, вместе с вами, ваше императорское высочество?.. Я — один. А их, доложили мне, оказалось одна тысяча и две сотни человек… Да, и каждого надо отмолить. А я — один, ваше императорское высочество, кто за них в ответе… Разве не я ответствен за них перед Богом? Так что прошу прощения, не изволит ли ваше высочество подождать, пока я совершу то, что начал.

Суворов вновь бухнулся на колени и почувствовал, как рядом с ним опустился Константин. Он сложил персты и осенил себя крестом. Лицо его было мертвенной белизны. Губы шептали слова, смысл которых было не разобрать. Великого князя душили слезы.

— Вы послали за гражданином Жубером?

— Так точно, мой генерал!

— Кто еще ожидает в моей приемной?

— Два поставщика конской сбруи и один фабрикант железных осей для пушечных лафетов.

— Сначала пригласите ко мне того, кто обещает новые оси.

— Слушаюсь, гражданин военный министр!

Молодой адъютант щеголевато вытянулся, а затем направился к двери.

— Вот еще что… — остановил его министр. — Нет ли свежих сведений из Египетской армии от генерала Бонапарта?

— Армия генерала Бонапарта, как хорошо известно моему генералу, находится в ведении морского министерства и департамента колоний. Таким образом…

Министр резко перебил, не дав адъютанту закончить фразу:

— Я знаю, черт возьми, что войска, находящиеся в Египте, нам не подчинены. Но от этого только хуже французским солдатам, которые вовлечены Бонапартом в преступную авантюру вдали от родных берегов. Да-да, молодой человек! Будь они в моем ведений, я тотчас протянул бы им свою руку помощи. Но, слава Богу, теперь я могу остаться в стороне и посмотреть, как выпутается этот хваленый генерал из западни, в которую он загнал и себя, и храбрых французских парней. У меня же есть заботы поважнее — спасать не Бонапарта, а Францию!.. Но сведения о положении Египетской армии, гражданин адъютант, должны тем не менее лежать на моем столе, хотя бы для этого вам пришлось их выкрасть у самой Директории!

Жан Батист Бернадот — так звали военного министра — был высок, строен, с черными локонами вьющихся волос, спускавшихся на самые плечи. Если бы не слишком крупный, орлиной формы нос на мужественном лице, его можно было бы определить как красавца. Но коль этот человек с юных лет посвятил себя служению Марсу, его внешность как раз и отвечала требованиям бога войны. Впрочем, когда он без малого через двадцать лет станет законным королем одного из самых северных государств Европы, внешность его найдут не столько воинственной, сколько, наоборот, очень привлекательной и в высшей степени миролюбивой.

Однако не станем выходить за пределы военного министерства Франции и покидать Бернадота в том качестве, в коем он пока состоит. Ибо между министерским креслом и королевским троном будет не одно кавалерийское седло, а в руках вместо скипетра — жезл маршала Франции. А маршал — значит участие не в одном сражении, в том числе и в сражениях с главным героем этой книги.

Теперь же — к делам, к делам…

— Выходит, армия может надеяться получить от вас потребное количество осей, в которых нуждается? И — даже лафетов! Так вы сказали, гражданин, как, кстати, ваше имя?..

Лафеты, оси, сбруя, конское поголовье, ружья, госпитали, артиллерия, пенсии инвалидам и снова — ружья, пушки, обозы… А хлеб, а вино, которые обязательно должны входить в довольствие солдата? Только прежде чем все это заказать, надо иметь полный комплект людей в батальонах, полках, бригадах и дивизиях…

Десять лет назад Франция, восстав против власти короля и кучки аристократов, написала на своих знаменах: «Свобода», «Равенство», «Братство». На деле эти священные понятия вскоре обернулись неумолимым терроризмом добравшихся до власти изуверов, бесправием и отношением к народу как к живому инвентарю.

И минула пора, когда Франция, свергнув собственный абсолютизм, в едином порыве поднялась против тиранов внешних. Защищая себя, она не заметила, как сама стала завоевательницей и грабительницей.

Еще три года назад, захватывая один итальянский город за другим, молодой и везучий генерал Бонапарт хвастливо заявлял, что он не требует от правительства на войну ни одного су. Солдаты, как бесчисленные стада овец на богатейших пастбищах, добывали все средства для своего существования «из-под копыт». Трофеи, контрибуции, новые непосильные налоги на побежденных помогали существовать не только тем, кто пришел в чужую страну как завоеватель, но обогащали Париж, Марсель, Лион.