При таком раскладе сил в европейских государствах вводить войска в чужие страны было более чем рискованно. Когда Австрия с Пруссиею находились в единстве с Россиею, и то выступление против французских сил завершилось полным провалом. Каким же новым Аустерлицем и Фридландом могло окончиться движение русских войск в страны враждебные, связанные союзом с главным нашим врагом?

Все эти неприятные мысли не выходили из головы Александра Павловича. И каждый раз, когда сии раздумья не давали ему покоя, пред ним снова и снова вставала тень заговора. Именно затем, чтобы освободиться от наваждения, окружавшего его и стенах Зимнего дворца, император решился покинуть столицу и оказаться там, где собрались его армии и где вот-вот могла разразиться война, теперь уже не по его воле, а по воле и решимости его смертельного, а главное, непримиримого личного врага.

«Я или Наполеон, он или я! — вот уже, наверное, в течение более чем года царь жил с этой мыслью. — Да, вместе нам на земле не существовать. Потому пусть все решит жребий, пусть нас рассудит судьба».

Но что значит судьба, что должен означать жребий, он и сам вряд ли мог себе объяснить.

Сознавал ли царь, что сможет стать победителем военного гения Наполеона? Вряд ли. Более того: он предпочитал даже вслух высказывать предположения, что французский император, коли решится на военное единоборство, может одержать верх. В таких выражениях он, например, говорил с французским послом Коленкуром года два назад, когда в отношениях с Наполеоном появились первые зримые трещины.

Если император Наполеон начнет войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, но это не даст ему мира. Испанцы часто бывали разбиты, но от этого они не побеждены, не покорены, а ведь от Парижа до нас дальше, чем до них, и у них нет ни нашего климата, ни наших средств. Мы не скомпрометируем своего положения, у нас в тылу есть пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Имея все это, никогда нельзя быть принужденным заключить мир, какие бы поражения мы ни испытали.

И, глядя собеседнику в глаза, царь пояснил тогда свою мысль:

— Императору Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра его мысль; от нас он их не добьется. Мы предоставим нашему климату, нашей зиме вести за нас войну. Французские солдаты храбры, но менее выносливы, чем наши: они легче падают духом. Чудеса происходят только там, где находится сам император, но он не может находиться повсюду. Кроме того, он по необходимости будет спешить возвратиться в свое государство. Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю провинции или подпишу мир в моей завоеванной столице.

Скорее всего, с такими мыслями Александр Первый покидал Санкт-Петербург и с такими же мыслями прибыл в главную квартиру Первой Западной армии, что размещалась в Вильне.

Чтобы не случилось кривотолков в Европе по поводу того, что, несмотря на свои уверения, он все же первым намерен обнажить меч, еще не выезжая из столицы, Александр заверил дипломатов: его поездка к границам сугубо мирная. Он не только сам не желает, войны, но, зная, что к Кенигсбергу приближаются колонны французских войск, хотел бы помешать своим генералам сделать какое-нибудь неосторожное движение, способное привести к непоправимому.

И когда поздним вечером на балу в окрестностях Вильны Александр получил известие, что французы перешли Неман и вторглись в пределы России, царь наружно остался предельно спокойным и даже не сразу удалился из зала.

«Господи! Ты услышал мои молитвы, — произнес он про себя, ощущая легкость от того, что словно гора свалилась с его плеч. — Видит Бог, не я первым начал. И потому теперь все пойдет, как я в душе хотел, чтобы так свершилось».

Страшный призрак заговора исчез. А с ним, мучавшим его призраком, как бы удалился куда-то в сторону и он сам, страстно, всею силою души страждущий погибели своего злейшего врага. «Или он, или я. Вместе нам не существовать», — продолжала звучать в его голове давняя клятва. Но ему самому уже не была страшна эта схватка не на жизнь, а на смерть. Ибо, не он, император, начал сию войну, и не он ее далее поведет. В жестоком и страшном поединке против Наполеона окажется теперь сама Россия, ее народ.

Вот почему и в тот вечер на балу на лице царя не дрогнул ни один мускул. И в таком же хладнокровном спокойствии, как человек, уверенный в том, что на поединок выйдет не он сам, а кто-то другой, Александр Павлович на третий день войны уедет из Вильны в Свенцяны, где будет находиться его гвардия, а затем уже из Полоцка, — в Москву и оттуда в Петербург.

А Первая и Вторая Западные армии, расположенные тонкою ниточкою вдоль протянувшейся на многие сотни верст державной границы, с разрывом друг от друга более чем в сто верст, не соединенные ни единым командованием, ни единою волею, будут оставлены пред лицом наступающего врага единственно на произвол своих командиров да еще на промысел Божий.

Вражеское нашествие застало царского флигель-адъютанта полковника Чернышева на возвратном пути из первопрестольной в Дрисский укрепленный лагерь, куда уже успела отойти Первая армия Барклая-де-Толли и где с нею находился император.

Лагерь у Дриссы, расположенный между Динабургом и Витебском, был так бездарно построен и укреплен, что не только не мог послужить для целей обороны, но представлял собою западню, которую со всех сторон легко могли захлопнуть французы. Только теперь, сам оказавшись в сем своеобразном капкане, Александр понял, как он жестоко просчитался, доверив генералу Фулю, выходцу из немцев, и строить этот лагерь, и разрабатывать план всей кампании в расчете на то, что Дрисса одновременно закроет вторжению пути к Петербургу и Москве.

Что же теперь оставалось делать Барклаю, уже потерявшему на пятый день войны Вильну и оказавшемуся со слабыми своими силами перед наступающим врагом? И как быть со Второю армиею, вдвое по сравнению с ним меньшею числом, что осталась далеко на юге и расстояние от которой увеличивается с каждым часом?

В первый же день войны Барклай, как военный министр, прислал Багратиону указание государя императора, как надлежит ему действовать. Армии Багратиона, насчитывающей около сорока тысяч человек и расположенной в районе Белостока и Волковыска, следует совместно с корпусом атамана Платова ударить во фланг наступающему неприятелю и продолжить движение для соединения с войсками Первой армии. Ежели Первой армии, говорилось в том сообщении, нельзя будет дать выгодного сражения пред Вильною, тогда сражение может быть дано около Свенцян. Туда-де и следует, устремиться Второй армии. Но если сего не произойдет, то пунктом отступления надобно считать Борисов.

Ни у Вильны, ни у Свенцян, ни у Дриссы сражений с неприятелем не последовало. Армия Барклая, покинув лагерь, продолжала свое отступление к Витебску.

От самой Вильны отход совершался настолько организованно, что армия не оставила неприятелю ни одного орудия, ни одной подводы. Сей успех объяснялся просто: Барклай избегал схваток и не входил ни разу в соприкосновение с противником. Посему, покидая войска, император распорядился довести до сведения главнокомандующего Второй армии, чтобы тот, коли не успел соединиться с Барклаем на его пути из Свенцян в Дриссу, поспешать бы изволил ныне взять направление на Минск. Чтобы, пройдя чрез сей город, выйти к Витебску. Там-де и следует назначить встречу обеих армий.

Только мельком взглянув на высокого, атлетически сложенного флигель-адъютанта с чуть раскосыми озорными глазами, Багратион перенял из его рук царский рескрипт и нетерпеливо разорвал пакет.

— Ну вот, я так и полагал! — в сердцах произнес Петр Иванович. — Слева меня обходят войска Даву, сзади настигают дивизии Вестфальского короля Жерома, от них я отбиваюсь как могу. Барклай же — ничуть и никем не потревожен. А спасать его, оказывается, должен я! Ну не насмешка ли, полковник?

— Так вашему сиятельству все равно надо выбираться из клещей, что вот-вот могут сомкнуться, как вы сами изволили теперь сказать, — произнес царский посланец. — А коли суждено уходить, не лучше ли на соединение с главною армиею?