Сестру мне все еще надо терпеть, потому что если этого не сделать и прогнать ее то не удастся узнать, откуда, и, главное, зачем она приходила.

Я вношу ее в дом и кладу на раскладушку, ничего не подкладывая под голову, у самой печки, а сам сажусь рядышком, но так, чтобы она не видела, но, если еще может, просто ощущала мое присутствие, слышала мое дыхание, слышала, как я здесь что-то делаю, двигаюсь — и продолжаю уже не как вначале — грубо, а уже изощренно затачивать уже соструганный мною березовый колышек.

— Расскажи — говорю я Сестре, когда на дворе уже начинают сгущаться сумерки — что ты помнишь?

— А что именно ты желаешь знать? — Отвечает она вопросом на вопрос.

Мне искренне хотелось бы, чтобы ее голос приобрел хотя бы чуть-чуть человечности, что ли, и как же я радуюсь, когда такие нотки появляются в ее голосе вновь!

— Ну… как ты ехала сюда, например.

— Как я ехала? Села в электричку!

— А еще… до этого…

— До этого? Ммммм.

— Ну?

— Если честно — я болела.

— Да? Сильно?

— Сильно. Меня положили в больницу, надо мной колдовали врачи, их было много, они были встревожены.

— И что затем?

— Затем мне как-то стало лучше, что ли. И я тогда встала и пришла сюда, к тебе.

— А больница? А врачи?

— А что они? Они сделали свое дело. Все! Зачем они мне теперь?

— Ну, может, за тобой нужен какой-то уход? А?

— Ну… может и нужен. Но это — давай отложим на потом — хорошо?

— Как скажешь. А насколько это — «на потом»?

— Сколько скажешь! Хоть целую вечность! — Сестра повернулась к огню лицом, а ко мне, получается, спиной, ее некогда изящные формы на сей раз мне почему-то показались грубоватыми, угловатыми и какими-то немного непропорциональными, так что я, разглядывая (не без удовольствия, кстати) свой изощренно уже отточенный березовый кол прикидываю, где, если бить со спины, в человеческом теле находится сердце?

Уже совсем к вечеру Сестра отошла от того приступа, что с ней случился после поедания моей великолепной яичницы, и мы с ней долго сидели вместе рядом на лавочке, смотрели телевизор и потом пили чай.

На новостях Сестра вдруг почему-то стала задавать мне различные, как мне показалось, совершенно нелепые вопросы — она спрашивала, какой сейчас год, и потом — какой месяц.

Когда я ей ответил, что март, она схватилась за голову, и потом тихо так сидела некоторое время, пока опять, как мне показалось, не нашла в себе сил сделать вид будто у нее все в порядке.

На ночь я выставляю Сестру в прихожую — там ставлю ей раскладушку и стелю постель.

Когда она ложится — у ее изголовья я будто бы нечаянно рассыпаю рис, а над косяком двери в свою комнату вывешиваю несколько головок чеснока, после чего в комнате с печью, где я укладываюсь спать, занавешиваю шторы, запираю на ключ дверь в предбаннике, ведущем в комнату, потом закрываю дверь в предбанник и подпираю ее еще одним поленом, и только потом уже ложусь спать, взяв в руки березовый, идеально отточенный кол.

Конечно, Сестра возражала мне, когда я выставлял ее, говорила, что хочет спать со мной в одной постели, но я, побаиваясь всех этих ее неожиданных «странностей», не соглашаюсь.

В конце концов мне приходится ей напомнить о нашем с ней уговоре, и она смиряется.

Как ни странно, но ночью ничего особенного не произошло, за исключением разве что того, что за дверью предбанника все время скреблась мышь.

Утром я вскочил едва засветил солнечный свет, и тут же пошел смотреть как там Сестра.

Сестры на месте не оказалось, весь рис, разбросанный мною у изголовья ее постели был аккуратно собран и положен на кухонный стол в тарелочку, а одеяло и простыня валялись на полу в небольшой лужице прозрачной синеватой жидкости, которую накануне так разбрызгивала, катаясь по заснеженной земле, Сестра, когда я ей подсунул яичницу с небольшим количеством чеснока.

Самой Сестры на участке не было, но я быстро нашел ее по следам — в лесу. Удалившись от дома совсем на немного, она, полусидя-полулежа на земле голыми руками отгребала под себя снег, ища что-то под ним. Самое странное, конечно, было то, что она там что-то находила, после чего, рассмотрев в упор, рассовывала по карманам своей к тому моменту уже очень грязной куртки.

На мои отклики Сестра, видимо, очень увлекшись, не откликалась, когда же я подошел к ней и рукой коснулся ее плеча — резко обернулась, взглянув на меня своими большими, но безумными глазами так, что я упал назад.

— Что? Что? Что? — спрашивала она, явно не меня полушепотом, ее губы растрескались и по ним стекала темная жидкость.

Привести Сестру в чувство мне не удалось, так что я вернулся в дом один — и после аккуратно запер за собой калитку.

Следующие несколько часов я провел на улице, лишь изредка забегая в дом погреться — затаившись за углом дома через наш полупрозрачный забор всматриваясь в лес. Когда же стало темнеть, подул холодный ветер, поднимавший снег, который потом, казалось, только и норовил что попасть мне в лицо либо за шиворот.

Измерзнув вконец, я уже было собрался пойти в дом, и уже не ждать Сестру на улице, как она вернулась и стала стучать в ворота.

Но что это был за стук! В нем было что-то нечеловеческое, будто это не дребезжание металлических ворот, но звон колокола, возвещающий о заупокойной службе. Сестра стучала в ворота мерно, с большими промежутками, так что мне даже на какое-то время показалось, будто она специально нагнетает мрачное настроение. Я чувствовал себя человеком из Сонной лощины, будто за мной — мрачный католический костел, вокруг него — кладбище и летают стаи ворон, роняя на землю свои черные, как уголь, с отблеском перья.

Некоторое время я думаю — нужно ли мне открывать Сестре вообще? Явно ведь видно, что с ней что-то не то происходит, но, подумав, что если я этого не сделаю, она, как мне показалось, будет стучать в ворота до второго пришествия — я медленно, очень, очень не спеша пошел открывать.

— Вот! — Сестра машет у меня перед носом какой-то грязной дрянью, и вытирает рукавом нос, но так и не может до конца вытереть сиреневую соплю которая после остается у нее и болтается в носу, пока я ее не вытер грязной тряпочкой — специально для тебя! Вкусняшка!

— Да? Ты уверена? Что это?

— Ароматизатор для чаю! Я его приготовлю! У тебя есть горячая вода?

Чем бы дитя не тешилось — лишь бы меня не пугало! Я захожу в дом, наливаю воды в чайник и включаю его. Некоторое время я кручусь на кухне, после чего вспоминаю, что кое-что не сделал:

— Можешь войти! — кричу я в едва приоткрытую дверь на улицу.

Сестра заходит в дом, и мне приходится тут же за ней начать подметать и протирать пол:

— Надень тапочки! — прошу я ее, сообразив, что еще немного и она изгваздает все вокруг.

Нет, вы не подумайте, я не то чтобы суперчистюля и придира, но, сами понимаете, есть предел всему, в том числе и уличной грязи на полу.

— Вот коньяк! — я размахиваю бутылкой какого-то «Самсарата» семь звездочек перед носом у Сестры, понимая, что ей все равно — она как будто ничего и не видит.

Тем не менее, немного, будто сквозь посмотрев на бутылку, Сестра берет ее и, открыв, принюхивается:

— Нужен мед и сахар! — говорит она через минуту размышлений — и мы его исправим!

Пока Сестра готовит свой «ароматизатор» я, слава богу что успешно, уговариваю ее снять с себя грязную куртку, в которой она все время, не снимая, как в доме, так и на улице ходила.

— Я дам тебе другую! — говорю я Сестре бросая ее куртку на пол — это какая-то чрезмерно грязная, ее бы в химчистку отдать, да игра не стоит свеч! Стоимость чистки едва ли меньше, чем стоимость этих лохмотьев!