И тут я начинаю подозревать, что меня хотят усадить куда-то шпионить за другими.

— Влип. — Говорю я сам себе уже стоя на Лубянской площади, перед лестницей в подземный переход. — Буду стучать на каких-то там перцев, копошиться в чьём-то грязном белье, да и вообще…

Правда я ещё не знаю, что значит это самое моё «вообще», впрочем, как представляется, за рога меня в КГБ никто не тянет, и у меня все еще есть возможность отказаться.

Китай-город сияет солнцем. Памятник героям Плевны, со всех сторон облепленный сами знаете кем, стоит, страдальчески, своим черным пятном ярко диссонируя с окружающим его праздником жизни.

На ходу раскуривая маленькую сигарилку, я стараюсь несколько ускориться, и лишь отойдя от памятника метров на двести, удалившись от скопищ «нетрадиционалов» сбавляю шаг.

Славянская площадь бурлит молодёжью с пивом, и я, по Варварке почти дойдя до Красной площади, сворачиваю к набережной.

По дороге мне в голову все лезут вопросы из тестов, на которые я отвечал. Там было очень много вопросов о состоянии моего здоровья, особенно психического, так, что на некоторые из них мне пришлось отвечать лживо. Меня всё беспокоит, что кто-то когда-нибудь узнает о моих галлюцинациях, которые приключались со мной некогда, да, впрочем и о недавних происшествиях на даче, которые я так же считаю яркими и четкими, чрезмерно даже, как на Яву, но все же плодами моего воображения.

Итак, как мне думается, меня на основании данных из тестов могут разоблачить, записав в опасные психи, а то ещё и что похуже — посадят в психлечебницу, а оттуда, да если еще КГБ надавит — я могу и вовсе не выйти!

Но пока меня интересует только одно — когда я разговаривал с моими «визитёрами» — как выглядело бы это, например, со стороны для другого человека? Как мой разговор якобы с самим собой, с пустотой, либо, окажись со мной рядом другой, здравый человек, увидел бы то же самое, то же, что видел и я? Видел бы другой человек, стоя рядом со мной то, что видел я?

Как бы то ни было, но сейчас для меня главное скрыть то, что со мной происходит, а я убежден в этом — это только мои проблемы, и они продлятся недолго.

Я разглядываю спокойную грязную гладь Москвы-реки и мне представляется сущим ужасом сейчас увидеть ещё какого-нибудь «товарища», который бы попытался как-нибудь вмешаться в мою жизнь.

Если же ещё какой-нибудь «персонаж» попытается на меня выйти, мне, наверное, придётся, на сколько хватит сил, делать вид, что я его не замечаю. Но, опять таки, тогда всё зависит от настойчивости «посланника параллельных миров». И меня здесь успокаивает лишь одно — кто бы они ни были, что бы ни говорили и что бы не делали — все они лишь плод моего воображения, которое сейчас, увы, отошло от берегов моего разума и ушло в свободное плаванье.

Но всё одно — даже это обнадёживает: мои мысли о моём собственном воображении всё-таки приводят меня к тому, что я, и только я всё ещё хозяин этой ситуации и всё зависит от только от одного меня.

Подумать же о том, что мои дачные «визитёры» были и вправду самостоятельными, странными и обладающими сверхспособностями, видимо, но существующими, реальными персоналиями — мне было просто страшно.

Несколько дней я живу в напряжённом ожидании звонка из Комитета, но, чем дальше, тем менее напряжённей. В тот же момент, недели где-то через две, когда мне казалось что уже, может быть, и не понятно, к худу или добру, чаша сия меня миновала, мне, наконец, позвонили.

Приятель Сартакова, тот самый, на которого Саратков меня «скинул» и тот отвел меня после в кабинет к специалистам по тестированию персонала, чрезмерно, как мне показалось, весёлым голосом, стал втирать мне про то, что по тестам я вполне мог бы подойти Комитету как некий аналитик. Очень младший, но всё же:

— Я-то думал — говорил мне этот человек — что вас максимум на что можно будет направить — так это на какое-нибудь хозобеспечение, с элементами курьерской работы, но вы оказались не так уж просты!

В виду же того, что я буквально на днях уже смирился с тем, что меня никуда не возьмут (в смысле — в Комитет) я совершенно не готов сходу отвечать. Я мнусь, выдерживаю в разговоре ненужные и нелепые паузы, так что сартаковский знакомец, это почувствовав, быстро переводит разговор с «лирического» в деловое русло, дальше просто сообщая мне о том, куда и когда я должен теперь подойти и что при этом мне нужно иметь с собой.

Итак, на следующий день вместе со знакомцем Сартакова мы разглядываем из окна его кабинета статую в центре круглой площади, но затем этот человек мне предлагает сесть:

— Пока будете работать по мелочи, в небольшом коллективе старикашек. Тут следует оговориться, что ребята они в принципе неплохие, но в целом у них есть старые гб-шные установки, так что того, кого они считают чужаком они поначалу не очень принимают. Хотя… может вам и повезет? В конце концов ваш папа бывший сотрудник — и это у «стариков» очень даже котируется… хотя, если человек со стороны… — приятель Сартакова выдерживает паузу, залепляя в бюстик премьер-министра канцелярской резиночкой, очень метко в нос:

— Вот как раз и посмотрим насколько вы умеете приспосабливаться под ситуацию, и, уверяю вас, если вам это удастся, тогда, с вашими способностями, мы, может быть, вас переведем еще куда-то, где и вам будет поинтереснее работать, и нам от вас пользы будет побольше.

И далее:

— Тут главное понимать, что у нас (как, впрочем, и везде) вообще в жизни — человек всегда зажат в определенную «вилку» ситуаций, когда ему, если он не будет ступать осторожно, сразу с двух сторон что-то грозит. Ну, в нашем случае — просто жизненные неудобства от старикашек-ветеранов, но вот если вы, как мы планируем, продвинетесь дальше в карьере, тогда неосторожность может для вас обернуться чем-то очень болезненным…

Я делаю вид что понимаю, кивая время от времени головой, и монолог продолжается:

— Архивная работа, там… фальшивки разные по поводу вроде как исторических документов и договоренностей, потом аналитика, слив разный, ну, пока по мелочи, тут есть свои методы и связи, действия, когда мы просто проверяем работоспособность наших каналов, запуская дезинформацию просто так, без повода, наобум, лишь бы только расшевелить застоявшуюся журналистскую агентуру зарубежом и не только.

И вдруг, ни с того, ни с его, приятель Сартакова спрашивает меня, какими бы журналистами я заменил бы нынешних руководителей центральных телевизионных каналов.

Тут я закашлялся, и меня спасло лишь то, что регулярно покупал еженедельник, в котором главным редактором был один достаточно известный журналист, который, кстати, время от времени мелькал на самом центральном телеканале.

— Да? — Приятель Сартакова повернулся ко мне лицом, хотя до этого был ко мне вполоборота — смотрел в окно — а вы не знаете, что он сильно пьет?

— И почему же его тогда давным-давно не уволят? — мне вроде как кажется, что я умело парировал вопрос Приятеля Сартакова.

— А он, вы полагаете, работает на телевидении?

— Но он же иногда выступает в разных передачах…

— А почему бы и нет?

— То есть, вы имеете в виду, что, если бы он работал на телевидении постоянно, то его бы за употребление крепких напитков давно бы выгнали?

— Ой ли! — Приятель повеселел — там и похуже персонажи есть… Да от их телевизионных сортиров за километр кокаином несет! — Я удивляюсь, откуда Приятелю Сараткова известен «запах» кокаина, но продолжаю поддерживать разговор:

— Тогда в чем проблема?