Признание пришло, когда от смеха слегла вся оставшаяся на «большой сид»[63] смена. Шуру тогда отправили в культпоход — обеспечивать безаварийное катание матросов на коньках в городском парке. Шура — молодец, молод душой. Он тоже пошел кататься…

В 18 же 00, когда группа должна была возвратиться на борт, офицеры «большого сида» сидели в кают-компании, играя в нарды и пере-озвучивая диктора программы «Сельский час». Показывали табун скачущих кабанов, когда звук на правом шкафуте отвлек сидельцев от любимого занятия — по палубе что-то цокало железом.

— Какая военно-морская серость — скалывать лед с палубы ломом! — подумали офицеры и радостно-злобно рванулись наружу. Но по палубе стучал не лом, а Шура в коньках, поддерживаемый под руки матросами с серьезными глазами, из которых сочились слезы.

Знаете, когда два каре со штуцерами встречаются под Аустерлицем и стреляют — падают все разом, вповалку. И тут упали все, кроме Шуры, который продолжал клясть алчных гражданских забулдыг, укравших его офицерские шкары. Он один не понимал правды…

Ведь те, кто вел его под руки, когда-то были им лично взяты с поличным за распитием спиртомал осодержащей браги, но в особо крупных размерах. Когда Шура, обломав их праздник, выкинул за борт трехлитровую банку и пришел за второй, они восстали и пошли всей толпой на него. Но Шура подпрыгнул тогда, схватился руками за кабель-трассу и вдавил каблуки в нос впередкривосмотрящего «годка», забыв о пистолете в кобуре, которым тоже, в принципе, можно было бы сломать нос. Но это неэстетично! Чего ж теперь удивляться, что среди конькобежцев на катке один был кривонос?!

А потом было море… Пожар на камбузе, взрыв главного двигателя, беспечно разогнанная регата американских яхт, погоня американского крейсера. И все это время Облом был рядом с Шурой, стоящим вахтенным офицером. Море их сплотило. Поэтому, когда вернулись на берег и Шура на него сошел, Облом, покачиваясь, шел рядом. Странно, но он не помешал хозяину встретить девушку и влюбиться — Облом почувствовал в ней хозяйку!

А когда Шура устроил предсвадебный мальчишник для друзей-офицеров, Облом, как настоящий друг, был рядом и вместе со всеми пил «Черного капитана», который дает обоснованное право купаться под вывеской «Осторожно — крестовик[64]! Опасно для жизни!». И опять мы не удивимся, что только Шура был укушен за детородный орган этой оголтелой медузой, хотя купались все. И только он с комфортом поехал обратно в «скорой помощи», когда остальные тряслись в электричке.

Боюсь, что Облом тогда пал, защищая хозяина от жалящих спор крестовика. Через месяц Шура все же женился, а еще через восемь у него родился сын.

Зря он не назвал его в честь… Могла родиться династия. Олигархическая в своем роде…

— Скажи, я — баран?

— Нет, ты — муфлон, готовый прыгнуть рогами вниз.

Шура улыбнулся, но улыбки не получилось. Два стакана шила вместо обеда превратили его в автопортрет Ван Гога: глаза, живущие отдельно от лица, улыбались и одновременно просили о помощи, нижние веки отвисли и превратились в щеки, шершавые губы царапали поднесенный стакан.

— Бабахнем? — дыхнул в меня дизельноамбулаторным выхлопом. Это физическое усилие нарушило его координацию — локоть сорвался с края стола, и Шурин глаз оказался в стакане. Я уложил бредящего «завтра… приходи… с… п…пассанами… гульбанить… будем…» друга в койку, с интересом прогулялся по правому борту ракетного крейсера «Владивосток» и пошел на борт своего «Чарли», стоящего через пять корпусов.

В тот день к нам на борт прибежал рассыльный с «Владивостока» с приглашением мне прибыть в каюту старшего лейтенанта…… Шурки — друга со школьной скамьи. Обрадовавшись, что числящийся на Камчатке внезапно объявился совсем под боком, собрался и уже через десять минут ступил на ют крейсера, стоящего в ремонте в «Дальзаводе».

В сидящем в одних трусах алкоголике я не сразу признал бывшего примерного комсомольца и устойчивого хорошиста.

— Я женюсь… Свадьба завтра… Приходи в кафе «***» и возьми с собой массовку. Цирк обещаю, — сказал Шура и перешел к рассказу о своем «залете».

«Помогла» мама. Получив первую в своей жизни отдельную квартиру, мама ушла в море отрабатывать расходы на ее ремонт. Оставить сына одного без домашнего питания и постиранных рубашек она не могла, поэтому приняла чисто женское решение — нужна квартирантка. По первому же объявлению пришла смуглая девушка с горбатым носом родом с пика Коммунизма или Арарата.

— Ну, эта подойдет. На эту он не полезет, — подумала мама и ушла в море на долгих семь месяцев. В первую же ночь смуглянка сама заползла в Шуркину постель… Через месяц она сказала, чтоей нужна прописка, так как она от него беременна.

— Скажи, я — баран? — спросил меня друг, закончив рассказ.

На моем пароходе с интересом отнеслись к предложению «погулять свадьбу на халяву». В назначенное время, обгоняя удивленный вагон фуникулера, на сопку неслась золотопогонная толпа. Тяжело сопя от тяжести шинелей, офицеры с «Чарли» и крейсера «Владивосток» на бегу знакомились друг с другом, вспоминали однокашников и распределяли роли в предстоящем действе.

— Тамада — однозначно «владивостокский» старпом! Механик — старший Шуркин брат. Боцман — племянник.

— А драка заказана? — басил «племянник».

— Драка, боцман, включена в меню ходом событий!

Вот и кафе — стандартная советская стекляшка, жизнь которой по планам архитекторов — свадеб 300 и не более. Наша была 298-й.

— Выдержит ли? — спросил взгляд помощника с крейсера, ставящего в угол две трехлитровые банки шила.

— А те поставь ближе к жениху и невесте, — указал он вносящему еще два «баллона» офицеру….

Шел третий час. Свадьба вяло текла по стандартному сценарию, но шило уже впиталось в кровь. Официоз закончился — пора переходить к драке. Кто-то должен сделать первый шаг. Кавказская сторона невесты хмуро поглядывала на жениха («Э-э-э, какой из него продавец гвоздик?!») й на флотских, сидящих с его стороны.

— Поцман, иди — выпьем, — сказал один из горбоносцев, фонетика языка которого подразумевала палатализацию согласных.

Боцман — оглянулся вокруг, ища глазами «поцмана».

— Иди-иди. И мехмана возьми с собой, — сделал роковую ошибку упрямец. Оба передвинулись и приняли предложенные рюмки. Брови у обоих были сдвинуты домиком.

— Слишь, человек, — крикнул кавказец официанту, — черным тоже налей! — Его палец величественно указал в сторону флотских тужурок.

Ответом был кулак боцмана, который не свистел в полете, но ущерб наделал изрядный. Жертвами оказались брат невесты и стол, за которым он сидел.

— Ну, слава богу! — хищно улыбнулся старпом и пошел махаться. Бились сначала в зале, покрошив одно из окон, потом переместились на улицу. «Беременная» невеста почему-то пьяно хихикала; ее подруга-свидетельница истерично взвизгнула и принялась танцевать на столах, но была подхвачена на руки и выброшена в сугроб охладиться.

Через десять минут алкотория кафе была очищена и превращена в достойное офицерское собрание — за сдвинутыми столами сидели флотские братья, горько пили и громко пели.

Через пару часов Шурка был отнесен на руках обратно на крейсер, где и провел медовый месяц. Его жена не родила ни через год, ни через два. Да и не должна была.

Возвращаясь на свой пароход, мы прошли мимо горящего зеленым глазом такси, упершегося капотом в ворота бригады.

— Док на борту? — спросили у вахтенного. — Так точно, тащ. Вон на том такси приехал и очень долго полз по трапу.

Утром дока не могли найти ни в одной каюте правого борта, пока не услышали его рев: «Лишенцы, где моя новая куртка?!» Дима брел, опираясь руками о переборку, на его плечи была накинута мичманская шинель.

Проведенное расследование показало, что доктор приехал со свадьбы на такси, оставил водителю в залог свою новую куртку «Аляску» и пополз на корабль занять денег. По пути он забыт, кто он и где он, где левый и где правый борт, упав на койку в пустовавшей мичманской каюте.