Никак не могу сказать, что неизбежные перемены обязательно будут переменами к лучшему. Но поскольку никто не готов ни к каким переменам, ни к каким действиям, все уговаривают себя, что стабильность уже достигнута и лучше, чем сейчас, быть вообще не может.

Сверху донизу идет имитация: имитация силы, борьбы с преступностью, борьбы с коррупцией и так далее.

Новое все-таки возникает, но новые институты в зачаточном состоянии и постоянно соревнуются со старыми. Есть уже, например, суд присяжных, и можно судиться с властью и даже выигрывать суды, а рядом происходят бессудные расправы...

Я не сторонник тезиса, что с людьми можно сделать все, что угодно. Сделать с ними можно только то, к чему они готовы. Думаю, что полное восстановление прошлого все-таки невозможно.

Татьяна Заславская: — Можно ли назвать то, что произошло в стране в последние десять лет, революцией? Думаю, нет, хотя реформы были радикальны до революционности. Но не бывает же революции, которую бы не заметил народ и про которую невозможно сказать, кто в ней против кого выступал...

А реформы быстро миновали стадию плановую и пошли развиваться стихийно. Одни считают, что сейчас эти реформы и вовсе свернулись, другие - что они вызвали к жизни глубинные общественные механизмы, которые теперь вступили в действие, то есть реформы сработали, как зажигание в автомобиле, включили мотор, и теперь дальнейшее развитие событий стало более предсказуемым.

Я думаю, трансформация общества далеко не завершена, что переходный период слишком затянулся, за что все обшеетво заплатило дорогую цену и продолжает ее платить. Противостояние коммунистической номенклатуры народу сохранилось, только теперь номенклатура другая — более рациональная, более прагматическая, менее идеологизированная.

Каков социальный механизм трансформации? Он сочетает реформы, проводимые сверху, с пассивным их принятием или отвержением внизу. Как сказал один из наших собеседников в опросе, «мы теперь все можем говорить, но нас никто не слушает». Диалога власти и народа нет.

Сосуществуют выстроенный сверху формально-правовой каркас законов, инструкций, норм и правил и масса неформальных практик внизу, в реальной жизни. Говорят, мы на втором месте в мире но степени коррумпированности. Но российская коррупция не вполне обычная, она не сводится к личной корысти участников. Неформальные правила игры сплошь и рядом обеспечивают функционирование общества, поскольку другой механизм такого обеспечения не работает. Многие рассуждают так: разумнее дать взятку в сто долларов, чем загубить все дело.

Главная задача сегодня — создание правового государства и общества. И выполнить ее можно, только если действовать с двух сторон, и сверху, и снизу.

Ближайшее будущее представляется мне таким: усиление государственной власти и доли государства во внутреннем валовом продукте, но при этом расходоваться бюджетные средства будут более рационально: укрепление рынка, постепенное вытеснение неформальных практик правовыми. Если все это действительно так и будет, мы выйдем из кризисного состояния.

Татьяна Ворожейкина: — Говорят об отсутствии всякой альтернативы власти как о единственном основании стабильности нынешнего положения. Есть, по-моему, еще одно основание: впервые сформирован механизм преемственности власти. Спокойный, вполне легитимный ее переход от Ельцина к Путину, на мой взгляд, решил одну из очень важных проблем советской системы, в которой из власти никогда не уходили по доброй воле.

Однако так и не сложилось механизма разрешения внутренней напряженности. Я согласна с одним из выступавших: все больше социальных процессов не обретает формы. Как эта внутренняя нестабильность может прорваться? Трудно сказать.

Виктор Шейнис: — Я склоняюсь к мнению Левады, что ситуация внутренне нестабильна. Но подобная нестабильность в Мексике продержалась 70 лет; мне кажется, мы проваливаемся в такую «мексиканскую дыру» — это наиболее возможная для нас сегодня перспектива.

Что могло получиться из российских реформ? Примерно то, что и получилось, независимо от замыслов. Диапазон вероятностей, конечно, был, но был он весьма небольшим, а то, что наивные интеллигенты (и я в том числе) надеялись на другое, так это характеризует нас, а не ситуацию. Вспомните: где и когда вскоре после революции, после скачка из одного состояния в другое наступало благолепие или хотя бы положение, удовлетворявшее массы? Через двадцать лет после английской революции, через двадцать лет после французской революции происходили новые трагические события, а что началось через пятнадцать лет после германской революции 1918 года, мы еще не забыли.

Прибавьте к этому особенности нашей российской истории. Левада говорит, мы вскоре отметим пятидесятилетие конца сталинизма — да нет, не сталинизма, всего лишь смерти Сталина.

Мы сегодня отстаем от всего развитого мира — а что, прежде мы впереди были? Эстония взялась за реформы более решительно, проводила их более последовательно, но и она не вышла на уровень Финляндии. Кто из постсоветских государств уже справился со всеми проблемами перехода и стал неотличим от других европейских стран? По крайней мере, мы не повторили путь Югославии.

Исчерпан ли сегодня реформаторский потенциал власти? Не знаю. Чаще всего на этот вопрос отвечают: да, исчерпан. Я не уверен. Все-таки появились лидеры, которые в состоянии оценить долговременные стратегические интересы страны. Наша внешняя политика, ставшая куда рациональней, дает пусть слабую, но надежду.

Хуже всего, по-моему, то, что происходит с нашей интеллигенцией. На последние выборы в Санкт-Петербурге пришли наиболее управляемые группы населения, а те 30 — 40 процентов избирателей, кто сознательно вырабатывает собственную позицию, на выборы не пошли — у них, видите ли, чистоплюйское отвращение к политике выработалось...

Александр Ахиезер: — Я согласен и с той, и с другой точками зрения, хотя они противоположны: мы одновременно и стабильны, и нестабильны. Все дело в том, как оценивать. Если с позиции последнего десятилетия — то нестабильны. А если взглянуть на весь XX век — так он весь был такой, и тогда это состояние надо признать стабильным. В XX веке произошли две национальные катастрофы, когда в один день, в одну ночь рухнули две империи по внутренним, заметьте, причинам. Никто их не завоевывал и не оккупировал. Есть в нашей истории такой внутренний механизм, который упорно толкает страну к саморазрушению.

Опять-таки по каким критериям оценивать деятельность и качество общества и государства? Хорошо ли в них живется человеку? Но общество и государство существуют не для того, чтобы людям жилось лучше, а для сохранения целого, для того, чтобы хуже не было. О лучшем мы сами должны думать.

Почему с нами все время происходят какие-то катастрофы? Жизнь в высокоорганизованном обществе требует постоянно принимаемых очень эффективных решений. Не решений правительства и президента, хотя и их тоже, но решений, принимаемых на всех уровнях общественной жизни. Мы эффективных решений не принимаем вообще. У нас представлено много типов разных культур, субкультур, они постоянно воюют друг с другом. В конце концов, Россия живет между двумя крайне неэффективными решениями: между монологизмом власти, в принципе не умеющей вступать в диалог с обществом, и смутой внизу, которая проявляется не столько в каких-то открытых формах протеста, сколько просто в бездействии или некачественной работе.

Илья Левин: — Хочу предупредить аудиторию, как Германн просил старушку-графиню: «Не пугайтесь! Ради Бога, не пугайтесь!»

Я думаю, наше нынешнее стремление все, что можно, вывезти и продать предшествует продаже солидных кусков самой России китайцам, японцам, американцам. Вот этого и не стоит особенно бояться. Мы наконец-то после этого станем нормальной страной.