Вместе с горячим признанием его заслуг лорд Худ переслал дневник осады Нельсона в Лондон. Но лорды Адмиралтейства не назвали его имени даже в числе раненых.

«Я сражался сто десять дней на море и на суше, предпринял три атаки на корабли, дважды нападал с „Агамемноном“ на Бастию, выдержал четыре морских битвы, отвоевал две деревни, сжег двенадцать кораблей. Насколько мне известно, никто не смог сделать большего. Мой верховный командующий похвалил меня, но кроме него никто меня не поблагодарил. И что еще более оскорбительно: за сражения, в ходе которых я был ранен, хвалят других, тех, кто в это время вдали от поля боя лежал в постели. Наверно, я был так нескромен, что надеялся на более справедливую награду?

Но ничего. Пусть мои лондонские враги замалчивают мои заслуги, пока им это удается. Когда-нибудь придет время, и они уже не смогут замолчать мою победу!»

В нескольких коротких строках он сообщал также последние новости о Корсике. Паоли приглашен в Лондон для дальнейших переговоров, вместо него вице-королем назначен Эллиот…

Сэр Уильям захохотал с чувством удовлетворенного тщеславия. Разве он не предсказал это? Но ему казалось неправильным, что Англия уже сейчас сбросила маску. Следовало бы сначала усыпить подозрительность этих горячих, недоверчивых корсиканцев, приучить их к британскому господству всевозможными уступками, которые потом можно было бы отобрать…

Эмма слушала его, не вникая в смысл его слов. Все ее мысли были о Нельсоне.

Его глаза! Его большие, прекрасные глаза! Они сияли как солнца, посылавшие ослепительные лучи…

А теперь…

В Неаполе Ванни прочесывал население. По обвинению в якобинских действиях арестовывали тех, у кого увидели запрещенную книжку или газету; тех, кто на манер французского актера Тальма не носил пудреного парика, а был пострижен «под Тита»; тех, кто общался с французами. Но так как судьи несмотря на долгие допросы не получали доказательств и молчание невинных называли запирательством, Ванни публично объявил о том, что все, донесшие об измене короне, получат высокое вознаграждение, государственные должности и орден Константина.

Теперь город кишел шпионами. Как голова медузы, поднялось недоверие всех ко всем. Страх владел умами. Подозрение отравляло семейную жизнь. Родители и дети, супруги, братья и сестры, начальники и подчиненные, духовники и исповедующиеся — все видели друг в друге тайных шпионов и доносчиков, готовых заслужить сребреники Иуды.

Судебный процесс тоже рисовал фантазии всякие ужасы. По испанскому образцу он был тайным, доказательства приводились письменные. Оплачиваемые шпионы, уволенная прислуга, выродки, заинтересованные в наследстве родственники считались свидетелями, заслуживающими доверия. Анонимные доносы имели силу доказательств. Обвиняемому никогда не разрешалось самому взять слово в свою защиту. Нанятые государственные служащие вели ее, как и обвинители, письменно. Приговор готовился за закрытыми дверями. Правда, члены суда имели право проглядеть судебные протоколы, но было пред писано принимать решение в определенный, весьма короткий срок. Поэтому они никогда не могли применить на деле своего права и решающим всегда оставалось мнение судебного следователя. Чтобы лишить обвиняемого спасительного разделения голосов поровну, всегда назначалось нечетное количество судей. Приговор не мог быть отменен, он вступал в силу сразу же после вынесения, последствием его было всегда бесчестие. Наказания были: смерть, тюрьма, ссылка.

В один из праздничных дней Томмазо Амато из Мессины, изрыгая проклятия Богу и королю, бросился на главный алтарь церкви Санта Мария дель Кармине, повалил священника, который хотел удержать его. Приведенный в государственный совет, он был, при двух воздержавшихся судьях, которые сочли его душевнобольным, осужден на смертную казнь и на следующее утро повешен под крики ликующей толпы на площади у Викарии[9].

Вечером того же дня письмо губернатора Мессины известило о том, что из сумасшедшего дома бежал больной по имени Томмазо Амато, который страдал ежегодными пароксизмами ярости…

Дворянская учащаяся молодежь основала кружок, в котором произносились пламенные речи о свободе и любви к родине. Их предводитель Пиетро ди Фалько подпал под подозрение, был арестован и предстал перед Ванни. Запуганный угрозами судьи, сулившего ему смертную казнь, поверив обещанию, что, покаявшись, он получит прощение, он признался во всем, назвал имена своих друзей. Без очной ставки с ними, он был отправлен в пожизненную ссылку на остров Тремити. А Ванни тем временем принялся за расследование этого дела. Было обвинено пятьдесят человек, десять были оправданы, тринадцать отделались небольшими наказаниями, двадцать были сосланы, трое — отправлены на галеры, трое — приговорены к смертной казни: Винченцо Витальяно, двадцати двух лет, двадцатилетний Эммануэле де Део, девятнадцатилетний Винченцо Гальяни талантливые юноши.

По свидетельству их учителей, они были надеждой родителей, любимцами соучеников. Устояв против всех попыток вырвать у них новые имена соучастников, они умерли на эшафоте, который Ванни, опасаясь народного возмущения, велел поставить под прицелом пушек Кастель Нуово.

В тот же день Доменико Чирилло сложил с себя должность лейб-медика Марии-Каролины.

Ужас овладел дворянством и высшими слоями буржуазии. Передавали из уст в уста высказывание Ванни, что вся страна кишит скрытыми республиканцами и не менее двадцати тысяч будут еще привлечены к суду. Говорили о восьмистах тринадцати процессах по обвинению в государственной измене, которые должны были привести к осуждению обвиняемых. Когда же Ванни не остановился перед преследованием высших сословий, древнейших дворянских семейств, высших сановников, когда по его приказу были заключены в тюрьму некто Колонна, сын князя Стильяно, некто Серра ди Кассано, родственник герцогов Караччоло, некий Риарио, один из графов ди Руво, и, наконец, даже Кавальере Медичи, губернатор самой Викарии, страх оказаться обвиненным, стремление снять с себя малейшее подозрение приняли масштабы всеобщего безумия.

В день казни одного из приговоренных брат его давал званый обед…

Отец играл на гитаре у открытого окна против эшафота, на котором его сын истекал кровью в руках Парадизо.

Эмма не раз пыталась смягчить королеву. Но Мария-Каролина видела в каждом, кто заговаривал об улучшениях и реформах, ниспровергателя и совиновника смерти ее сестры. Она ссылалась на судьбу Людовика XVI, которая показала, к чему ведет несвоевременное великодушие. Она не желала впасть в ту же ошибку и не хотела успокоиться, пока не задушит зло в зародыше. И потом — разве она не защищала наследство своего рода? Ведь она — мать и должна бороться за права своих детей, как львица за своих детенышей.

Она отклоняла все просьбы о помиловании и наконец запретила даже говорить об этом.

Сэр Уильям тоже хотел, чтобы Эмма оставила свои попытки вступаться за кого-либо. Англии было только полезно, что Мария-Каролина расширяла пропасть между собой и неаполитанцами. Если она окажется перед враждебно настроенным народом, ей придется искать поддержки у иностранных держав. А из них лишь одна Англия в состоянии помочь королеве. Только Англия достигла успехов в борьбе против Франции, знаменам других союзников изменило счастье. И разве не казалось уже сегодня, что им хочется отказаться от заключенных соглашений?

Курсировали слухи о тайных переговорах. И в то же время нужна была определенность, чтобы уберечь Англию от ущерба.

Нет, Эмма не имеет права сердить королеву, пробуждать ее недоверие. Пусть катятся головы этих неаполитанских полишинелей, лишь бы только Мария-Каролина по-прежнему поддерживала тайными советами сэра Уильяма и Питта!