Эмма стояла за спиной сэра Уильяма и смотрела на его голову, склонившуюся над письмом. Эта голова казалась большой и значительной — вместилищем мощного мозга. Но в свадебную ночь, когда с головы сладострастного старца упал прикрывавший ее парик…

Однажды она уже видела черепа схожей формы. Еще во времена своей бедности. Маленькие черепа с размягченными костями, вдавленными висками, шишковатым затылком, тонкими, загнутыми по краям ушами — у порочных, хилых мальчиков. Той ночью она безрассудно бранила себя за то, что могла сравнить высокопоставленного лорда с воришками и мошенниками. Но теперь, после двух лет брака… Теперь она знала его.

Он мог смотреть вам в глаза честно и открыто, с доброй улыбкой, тогда как ложь не сходила у него с языка, а мозг продолжал плести коварные интриги. Он мог проливать слезы сочувствия над несчастьями своих собственных жертв. И мог так ловко замести следы, что все превозносили прямоту его характера, доброту его сердца. Мелкий вор и обманщик…

Но тех темных типов из притонов правосудие отправляло на виселицу, а сэр Уильям блистал в высшем обществе. И то, что у тех людей было грехом и преступлением, засчитывалось ему в добродетель и заслуги…

Разве он не вправе был насмехаться над бессмысленной глупостью жизни? Эмма сама была доказательством того, что тот, кто не стесняется в средствах, может достигнуть всего. Он перекупил ее у своего племянника за деньги, как рабыню. Так как был богат, а Гревилл оказался в нужде. Теперь, когда Эмма была его неотъемлемой собственностью, он откровенно, как ни в чем не бывало, признался в этой сделке. И посмеивался над ней, как над удачной шуткой. И называл это усмешкой философа над дурацкой комедией жизни, на которую он взирает с высоты холодного ума. О, эта злорадная, язвительная усмешка, переходящая в злобное хихиканье… Она всякий раз, как удар кнута, выводила Эмму из состояния завоеванного ею с таким трудом покоя, отравляла гневом ее кровь, рождала в мозгу тайные мысли.

А что, если бы она отплатила ему той же монетой, обманула его, бросила бы ему в лицо позор оскверненной супружеской постели? Смог бы он и тогда, сам оказавшись героем этого банального фарса, сохранить позу философа и посмеяться над собственной глупостью?

Придворные преклоняли перед ней колени, сам король ловил украдкой ее взгляд. Она могла бы безнаказанно пойти на такой шаг…

Почему же она не решалась на него? Может быть, в ней оставалось еще что-то от мещанской добропорядочности ее детства, восстававшее против этой новой лжи? Ибо ложью была бы любовь, которую она могла подарить мужчине. Она уже не способна была на подлинную любовь. Сердце ее было мертво…

И все же — очевидно, из-за преступной игры фантазии, — в ней все-таки накапливалось нечто чуждое, темное, всплывавшее в те мгновения, когда она теряла над собой контроль… Во время шумных придворных празднеств, в тенистых аллеях парка, в ночных прогулках по сверкающему в лунном свете заливу, когда из скользивших мимо лодок доносились до ее ушей страстные песни, шепот, приглушенные звуки тайных поцелуев…

Тогда ее начинали терзать мучительные сомнения, рождались вопросы, не покидавшие ее потом ни в вечной сутолоке ее утомительных дней, ни в одиночестве горячечных ночей. Она искала ответа. Страстно жаждала его и в то же время боялась. И была в отчаянии от того, что не находила его.

Что же все это значило?

«Неаполь, 10 сентября 1793».

Как только сэр Уильям завершил этой датой свое донесение, из гавани донесся раскат пушечного выстрела. И сразу же, постучав в дверь, в комнату вошел первый секретарь посольства.

— Простите за беспокойство, ваше превосходительство. Из гавани сообщают, что из Тулона прибывает «Агамемнон» из эскадры адмирала Худа. Одновременно явился курьер кабинета Феррери. Его величество хочет видеть ваше превосходительство.

Сэр Уильям засмеялся:

— Ну, конечно, еще бы! Он, наверно, натерпелся немало страху, пока «Агамемнон» не показал свой флаг. Если бы это было французское судно… Помните встречу, которая была девять месяцев назад, мистер Кларк? Нет? Да, правда, ведь тогда вас здесь еще не было!

И он не без злорадства во всех подробностях рассказал ему о событии, которое унизило неаполитанский двор в глазах всей Европы — французский адмирал Латуш-Тревилль возник со своим флотом в гавани и потребовал признания республики и удовлетворения за позор, который вследствие политики Марии-Каролины якобы постиг французского посла в Стамбуле. Он поручил эту миссию не одному из своих офицеров, а простому гренадеру Бельвиллю, который обращался с царствующим Бурбоном, как с рекрутом. Чтобы предотвратить обстрел города, Фердинанд вынужден был униженно просить прощения и пригласить французских офицеров на сушу на торжественное примирение. Но те, будучи «республиканцами», отказались от какого-либо контакта с «непальским деспотом».

— Гренадер внушил королю панический страх перед французами, — закончил сэр Уильям со смехом. — Неудивительно, что при мысли об известиях из Тулона его бросает в дрожь! Итак, передайте Феррери, что я явлюсь к его величеству. И посмотрите, пожалуйста, в своем регистре, что за корабль «Агамемнон» и кто им командует. Чтобы мне было легче скоротать время в ожидании его любопытного величества!

Секретарь раскрыл папку, которую держал наготове.

— Я предвидел вопрос вашего превосходительства и захватил его с собой. «Агамемнон» — линейный корабль с шестьюдесятью четырьмя орудиями, его командир — капитан Нельсон, отплывший 11 мая этого года из Спитхеда и в начале августа присоединившийся к эскадре лорда Худа, чтобы вместе с испанцами под командованием адмирала Лангара блокировать Марсель и Тулон…

Неожиданным жестом его прервала Эмма:

— Капитана зовут Нельсон? Горацио Нельсон?

Мистер Кларк еще раз заглянул в регистр.

— Горацио? Так точно, ваше превосходительство. Его зовут Горацио.

— Ты знаешь его? — спросил сэр Уильям.

Она обратила к нему безразличное лицо:

— Я его не знаю, но, должно быть, слышала когда-то это имя.

— Есть о нем какие-нибудь подробности в документах, мистер Кларк?

— Очень немногое, ваше превосходительство. Сын викария из Барнэм-Торпа, он в 1771 году, двенадцати лет, поступил во флот, в 1773 году участвовал в разведывательной экспедиции в Северный Ледовитый океан, в 1779 году он командовал боевым кораблем и участвовал в войне против Соединенных Штатов Америки, причем завоевал испанский форт Сан-Хуан. В 1780-м он возвратился в Англию, чтобы лечиться на водах Бата от паралича. В 1781-м — опять вернулся на службу, в 1784-м в Вест-Индии из-за требования, чтобы североамериканцы следовали Навигационным актам, вступил в конфликт со своим начальством.

— Ах да, я вспоминаю! — прервал его сэр Уильям, — он раскрыл контрабанду на корабельных верфях. У этого человека множество заслуг! Итак, доложите Феррери, и пусть будет наготове курьер в Лондон. Может быть, «Агамемнон» привез известия, которые нам нужно будет передать Министерству иностранных дел.

Он подождал, пока секретарь выйдет из комнаты, потом обратился к Эмме:

— Ты зашифруешь Питту «сказку»? Курьер может заодно прихватить ее.

Она поглядела на него долгим взглядом:

— Ты требуешь этого?

Он внимательно ее оглядел. Улыбка заиграла на его тонких губах:

— Разве это не мой долг?

Она холодно кивнула, села к письменному столу, начала шифровать. Но сэр Уильям не уходил. Казалось, что-то еще удерживает его. И она знала, что именно. Знала улыбку, с которой он оглядел ее.

Его присутствие нервировало ее. Она с нетерпением ждала его ухода. Хотела остаться одна, подумать.

Приехал Нельсон…

Неожиданно для нее самой вопрос, теснивший ее грудь, обрел словесную форму:

— А капитан «Агамемнона»… я спрашиваю, чтобы успеть приготовить все необходимое… Ты примешь его в посольстве?

— Устроить светский прием? Эти моряки с их руганью и манерами пьяниц — невозможно! К тому же своими разоблачениями в Вест-Индии этот человек настроил против себя Адмиралтейство. Так называемый реформатор, бьющийся головой об стенку. От такого лучше держаться подальше! — Он воспользовался ее вопросом, чтобы подойти к ней. Теперь он стоял рядом с ней, уставившись на нее с высоты своего роста. Вдруг он наклонился к ней, с горящими глазами, спертым дыханием.