— О каком деле вы говорите? О деле знати? Ваше ли это дело?

Он снова улыбнулся.

— Вы имеете в виду аристократическую республику? Я не аристократ и не республиканец. И ни в коей мере не противник королевской власти. Были короли, отдававшие моему делу всю свою душу, — Фридрих Прусский, Иосиф Австрийский. И тем не менее я приветствовал Партенопейскую республику и служил ей, потому что она казалась мне переходом к лучшему. Как средство сделать доступным для всех то, что теперь принадлежит лишь немногим. Разве вы сами не называли зачастую лаццарони животными, лишенными разума? Однако они обладают тем же разумом, чувствами, желаниями, что и мы. Но они грубы, они во власти первобытных инстинктов. Вот это и было тем, чего я желал: чтобы эти животные превратились в людей.

— И поэтому вы отреклись от принципа королевской власти.

— Не от принципа, миледи. Только от власти Бурбонов. Уж не думаете ли вы, что такой Фердинанд может насаждать просвещение?

— Но Мария-Каролина…

Его лицо помрачнело.

— Да, вначале я в нее верил, на нее надеялся. Когда она появилась здесь. Молодая, с живым умом, любящая все прекрасное. Но потом, когда она разглядела пустого человека рядом с собой, когда после ежегодных родов стала больной, когда ее прекрасные качества переродились… когда не знающая препон энергия превратилась во властолюбие; властолюбие, вскормленное лестью, — в черствость, жестокость, ненависть ко всякому, кто ей противоречит; когда она приказала казнить молодых мечтателей-студентов — я понял, что она уже не может вернуться к прежнему; что болезнь разрушила в ней все великое, благородное, прекрасное; что она никогда не станет просветительницей своего народа. Разве не должен я был тогда отказаться от своих обязанностей при ней? Служить Марии-Каролине — не значит ли это служить дурному делу?

Он удрученно покачал головой и повернулся, словно собираясь уйти.

Внезапно из своего угла вышел Нельсон. Взгляд его единственного глаза был страшен. Он тяжело дышал. Голос его звучал резко и язвительно.

— Что вы там говорите, Чирилло? Служить Марии-Каролине значит служить дурному делу? Ну а я, который ей служит, — что скажете вы обо мне?

Чирилло вздрогнул, откинул голову назад. Казалось, с его губ сейчас сорвутся жестокие слова.

Но уже через мгновение он смотрел на Нельсона спокойно.

— Вы, милорд? Вы служите своему отечеству.

Краска бросилась Нельсону в лицо.

— Я вас не понимаю. Не угодно ли вам говорить яснее? Или вы боитесь?

В глазах Чирилло зажегся огонь.

— Я не солдат, милорд. Не моряк, как вы. Но вам не кажется, что и врач должен обладать мужеством? Ну, хорошо. Служа Марии-Каролине, вы служите своему отечеству. И вы любите его, считаете его великим, просвещенным, прогрессивным. Оно свободно! Свободно! Идеал государства. Оно возвышается, подобно башне, над всеми нами, остальными, которые влачат свое существование в рабстве, невежестве, предрассудках. В вашем отечестве правит народ. Ваш парламент — образец для всех государственных учреждений. Вы с гордостью оглядываетесь на историю Англии, радуясь достигнутому. Называете неизбежностью то, что дорога к вашей свободе пролегла по трупам ваших королей; что деспотизм одиночек превратился в господство дворянства, а оно — в право граждан на полную самостоятельность. А мы, милорд, — разве не то же самое сделали и мы, но только без крови, когда воспользовались позорным бегством труса, чтобы избавиться от этой карикатуры на короля? Когда защищали нашу жизнь, нашу культуру от невежественных, алчных, жаждущих крови полчищ людей, которых к тому же все время подстрекали? И Англия все-таки называет нас якобинцами, безбожниками, предателями. Все-таки, служа Марии-Каролине, утверждает, что служит человечеству. Все-таки посылает своих свободных сыновей, чтобы удушить сынов Неаполя, стремящихся к той же свободе. Все-таки, служа Марии-Каролине, утверждает, что служит человечеству. Все-таки, милорд, все-таки! Может ли быть добром то, что убивает добро?

Он выкрикивал все это, пылал гневом. Стремительно, страстно, прервать его было невозможно. И наконец обессиленный, тяжело дыша, прислонился к стене.

— Извините, милорд, я увлекся. Я должен был подумать о том, что первейший долг офицера — следовать приказам своего отечества. Как я всегда верил, что должен слушаться приказов моего. Трагическая судьба распорядилась так, что мы оказались врагами, в то время как на самом деле мы должны быть братьями. Вычеркните из памяти мои неразумные слова. И думайте обо мне без гнева. Будьте здоровы, милорд. Будьте здоровы, миледи! Будьте здоровы.

Он простился с Эммой последним взглядом. Ушел.

Дверь за ним осталась полуоткрытой. И Эмма видела, как он протянул руки ожидающим его солдатам. Кандалы с лязганьем замкнулись.

Нельсон стоял неподвижно.

— Милый, — прошептала она. — Милый…

Поспешно подошла к нему, хотела прижаться.

Но он уже падал ей на руки, Начался приступ.

Неаполь вновь принадлежал Бурбонам. Первого августа флот праздновал годовщину победы при Абу-Кире, после чего Нельсон с королем, Актоном, Эммой и сэром Уильямом возвратился на «Фоудройанте» в Палермо.

Торжественно встреченный, Фердинанд въехал в город. Отправился на праздничное богослужение в собор, предстал перед своим ликующим народом.

«Спасителям Бурбонов» была выражена королевская благодарность. Нельсон был удостоен титула герцога Бронте[67]. Получил богатое имение и годовую ренту в 18 000 дукатов. Ему был подарен украшенный бриллиантами меч, который Карл III некогда вручил своему сыну вместе с троном Неаполя. Сэру Уильяму Фердинанд подарил свой портрет в раме, усыпанной драгоценными камнями. Мария-Каролина возложила на шею Эммы драгоценную золотую цепь, на которой висел портрет дарительницы. Оправа портрета была из превосходных бриллиантов и, искусно подобранные, они составили надпись «Eterna gratitudine» (вечная благодарность). И дабы возместить Эмме туалеты, брошенные ею при поспешном бегстве в палаццо Сесса, королева послала ей полный гардероб — шелковые платья, обшитое кружевами белье, шляпы, обувь, шали.

Праздники следовали за праздниками. Увеселительные прогулки по воде и на суше, охота, балы, ночные набеги на пристанища простонародья в порту, маскарады, игра, попойки.

Не хотелось ли Нельсону швырнуть этих пловцов обратно в море, отогнать эти лица, заставить эти голоса умолкнуть?

Он, прежде находивший тщеславное удовлетворение в том, что его, британского офицера, выделяет из шумной толпы этих необузданных итальянцев сдержанность и присущая мужчине серьезность, теперь вел себя, как они. Бросился в водоворот развлечений, не думал о своих обязанностях, требовавших его усилий; отдавался удовольствиям везде, где только их находил, без разбора.

Эмма должна была постоянно сопровождать его. Как когда-то сэр Джон Уиллет-Пейн, он тащил ее от одного развлечения к другому. Когда она уставала, он громко смеялся. Будил ее, если она засыпала в его объятиях. Был ненасытен, измышляя все новые поцелуи, новые ласки.

Все, чего со времен Кастелламаре достигла Эмма благодаря своему искусству, воспринятому от доктора Грэхема, достигла с помощью мягких прикосновений рук, с помощью спокойной неясности, все это было утрачено.

Снова начались припадки.

Однако теперь их вызывал уже не страх. Подобные карающим мстителям, они порождались чрезмерностью наслаждений.

И тем не менее Нельсон непрестанно множил наслаждения, словно хотел парализовать свой мозг и тем продлить дурманящее действие игры, объятий, опьянения.

Его друзья, офицеры флота, его товарищи по оружию в былых боях, с тревогой следили за переменами в его поведении. Просили Эмму уговорить его изменить образ жизни.