— А потом? Потом что?

— Я должен был идти наверх. Когда я через час вернулся к нему, он исповедовался доктору Скотту, нашему судовому священнику. Внезапно он выпрямился и громко произнес: «Доктор, я сказал вам, что сделал завещание? Вспомните, вспомните! Я поручаю леди Гамильтон и мою дочь Горацию моей стране! Моей стране и моему королю! Слава Богу, что я еще смог выполнить свой долг». Начались судороги. Обессиленный, он откинулся назад. Через некоторое время, отдохнув, он взглянул на меня. Я доложил, что взято четырнадцать кораблей. Он был уже так слаб, что не мог двигаться. Он лишь медленно поднял ко мне руку. «Четырнадцать, Харди? Я рассчитывал на двадцать[78]… на двадцать…» Он глубоко вздохнул и попытался приподняться. «Позаботьтесь о моей дорогой леди Гамильтон… помните о моей бедной леди Гамильтон… Поцелуй меня, Харди, поцелуй!» Я опустился около него на колени, поцеловал его в обе щеки. Мое ухо было около его рта. «Ближе, Харди, совсем близко! Я умираю, Харди… У меня лишь одна просьба, одна просьба… Когда я умру…»

Капитан замолчал. Словно он испугался того, что собирался сказать. Робко отвел взгляд.

Эмма посмотрела на него испытующе.

— «Когда я умру…» — повторила она. — Продолжайте, Харди. Что он сказал дальше? «Когда я умру…»

Харди встал. Он побледнел, руки дрожали.

— Освободите меня от этого, миледи…

Она покачала головой.

— Харди, между ним и мной не существовало никаких тайн. Я знала его страдания, его ночные борения, сомнения его души. Потому что все несправедливое, что он делал — он делал это не по своей воле — все несправедливое, Харди, мы делали вместе, оба. И вместе боролись с воспоминаниями. Что же это было — то, что он сказал? «Когда я умру…»

Ее мрачные глаза подавляли его. Тихим голосом, запинаясь, он проговорил:

— «Когда я умру, не бросайте меня в море, Харди… не бросайте в море!»

Эмма почувствовала ледяной озноб. Она невольно закрыла глаза, словно опасаясь увидеть нечто темное, вставшее перед ней подобно призраку.

И все-таки она его увидела. Увидала лицо страшного пловца, который стоял над сверкающими на солнце волнами залива, устремив взгляд на своих судей.

Караччоло…

Не видел ли это же и Нельсон в час прощания с жизнью?

— Но вы обещали ему, Харди? — спросила она, дрожа. — Вы обещали?

Капитан кивнул.

— Я обещал ему. Он медленно откинулся назад. Его голос был еле слышен. «Благослови тебя Бог, Харди… теперь я спокоен. Эмма, Эмма, я выполнил свой долг… свой долг…»

— А потом?

Глаза Харди наполнились слезами.

— Потом… ничего!

Умереть и ей? Бросить Горацию в своекорыстном мире, беззащитную, бесправную, лишенную имени? Но ведь Нельсон до последнего вздоха думал о будущем своего ребенка.

Горация была завещана им. Выполнение его воли было ее долгом, он возложил это на нее.

Он говорил о своем завещании и доктору Скотту, и Харди.

Она стала выяснять, где остались вещи Нельсона. Его заметки, письма, дневники.

Харди опечатал их и передал капитану Блеквуду, который по поручению Адмиралтейства прибыл в Спитхед на борт «Виктори». В Адмиралтействе этот объемистый пакет вскрыли, оставили служебные бумаги у себя, а частные отдали брату Нельсона Уильяму как представителю семьи.

Все было строго по закону.

Эмма написала Уильяму Нельсону.

С ним, как и со всей их семьей, она была в добрых отношениях. Он часто гостил в Мертон-плейс и всегда проявлял по отношению к ней дружелюбие. С улыбкой соглашался, когда адмирал высказывал свою излюбленную идею о будущем браке между Горацией и сыном Уильяма Горацио.

Преподобный Уильям Нельсон прибыл в Лондон на торжества по случаю погребения. В ответ на письмо Эммы он сразу же ее посетил.

Он еще не разбирал бумаги, сказал он; был перегружен делами. Король и парламент планируют оказание особых почестей павшему герою и осведомлялись у Уильяма о пожеланиях семьи. С тех пор он все время в пути, ведет отнимающие много времени переговоры с министрами, парламентскими комиссиями, королевскими чиновниками. Но теперь, зная, что для Эммы и Горации очень многое поставлено на карту, он немедленно проверит все бумаги и вручит ей кодицил[79], как только его найдет. Он сделает все, чтобы исполнить волю дорогого усопшего.

Он клятвенно обещал ей это; неустанно заверял ее в своем братском участии, в своей неизменной поддержке.

И все-таки у Эммы возникло чувство некоторого недоверия. Он напомнил ей Руффо. У него был такой же тихий, вкрадчивый голос, те же осторожные движения, тот же непроницаемый взгляд. Но что она могла сделать?

Она была Эммой Гамильтон. Закон не давал ей никакого основания требовать ознакомления с завещанием, оставленным Нельсоном. А Горация…

И она была бесправна. У нее не было даже права на отцовское имя.

Она напряженно и взволнованно следила за парламентскими дебатами. Наконец она прочитала сообщение о заседании, посвященном памяти Нельсона.

Королевским указом его брату был пожалован наследственный графский титул, парламент определил ему и обоим наследникам пэрства ренту в 2000 фунтов в год и, кроме того, 120 000 фунтов на покупку имения. Такую же ренту получила леди Нельсон, а каждая из сестер Нельсона — почетный дар в 20 000 фунтов.

О Горации никто не вспомнил.

Вечером того же дня она получила от нового графа через посыльного небольшой пакет. Посыльный по поручению графа сообщил, что разыскиваемое наконец нашлось в одном из дневников покойного и передается ей.

Эмма с трепетом вскрыла пакет. Прочла.

Обстоятельно и добросовестно Нельсон перечислял все услуги, оказанные Эммой в Неаполе ему и Англии, и давал им высокую оценку. Затем он обращался к королю и нации.

«Если бы я мог вознаградить ее за эти услуги, я не обращался бы сегодня к моей стране. Но теперь я поручаю Эмму Гамильтон моему королю, моему отечеству. Они справедливы и не откажут ей в необходимом для того, чтобы достойно поддерживать то положение в свете, которое она занимает.

Это же относится и к моей приемной дочери Горации Нельсон. Ее я также с полным доверием поручаю заботам моей страны. Пусть она отныне не носит никакого иного имени, кроме моего — Нельсон.

Это — те единственные милости, о которых я прошу Я молю о них в тот момент, когда иду сражаться за моего короля, за моих сограждан.

Для моих родственников мне нечего желать. О них в достаточной мере заботятся.

Боже, благослови моего короля! Боже, благослови мою страну! Благослови, Боже, всех, кто мне дорог!

Нельсон и Бронте.»

На какое-то мгновение Эмму словно оглушило. Затем ей все стало ясно.

Уильям Нельсон удерживал кодицил намеренно, пока парламент не принял решение о выплатах ему и семье. Из опасения, что, своевременно ознакомившись с ясно выраженной последней волей Нельсона, парламент передал бы часть средств Эмме и Горации.

Теперь он, наверно, смеялся над простодушной доверчивостью Эммы. Радовался, что выиграл эту игру.

Кто же станет уличать брата величайшего британского героя, человека, только что в торжественном собрании получившего титул графа, в обмане или хотя бы в небрежности?

Он был застрахован от любой жалобы, от утраты награбленного. Парламент ни в коем случае не стал бы отменять решение такого рода.

Всякая борьба за принадлежащее ей по праву и утаенное от нее была безнадежна.

И тем не менее Эмма начала эту борьбу. На следующий день послала дневник Нельсона Уильяму Питту. С сопроводительным письмом, в котором требовала признания и выполнения последней воли покойного.

Годами вела она эту борьбу. Всеми силами своего горячего сердца. Борьбу ради Горации, но и ради себя самой.