— Елена Ивановна, а какая машина его родила?
— Корова. Не прерывай меня, Тити. Итак, его произвела корова, но это дело нерентабельное, потому что продолжается долго и дорого обходится. В то время как машина производит машину, то есть трактор, в три минуты. В то же время трактор сильнее, чем тринадцать быков. Таким образом, если с одной стороны поставить трактор, а с другой тринадцать быков, то…
— А кто может перетянуть трактор?
— Ракета!..
— Тити, сколько раз надо тебе говорить? Что за разговоры! Лучше отгадайте загадку: «Кто после смерти танцует?»
— Свирель!
— Собака!
— Турок!
— Бык, дети мои. Поняли загадку? Теперь давайте потанцуем…
Какой шум поднялся, какое представление!
Потому что к правлению сходились шляпы, козырьки, платки, лысины, бороды, голоса низкие, хриплые, прокуренные, пропитые, торопливые.
— Почему прыгают, почему танцуют, когда радости никакой?..
— Но что-то должно же быть!
— Откуда, если я не вижу?
— Не то белое, не то черное…
— То покажется, то исчезнет…
— Вроде животное живое, а почему стоит столбом?!.
— Не нашенский…
— Точно, прятали его…
— А знаешь, он семенной, как у нас!
— Чепуха… Говоришь так, потому что давно не видал…
— Что значит «чей»? Сельсовет знает, там пишут, а если это частный сектор…
— А мне-то что? Позвоните и узнайте!
— Алло, алло, сельсовет? Хорошо, браток, только почему вы нас собираете вокруг какой-то скотины? Приходите-ка сами, а то вон уже вечереет.
— Алло, алло… Тьфу! Что? Не придете или не слышите? Тьфу! Ну и техника… А ну сбегайте кто-нибудь за хозкнигами в сельсовет!
— Нашел дурака! Бычка пошлите…
— А кто его поведет, если хозяина нет?
И тогда… Тогда прибыли хозкниги к Белому. Стали искать хозяина, и первым был:
— Иеремия Василе!
— Здесь.
— Где твоя корова?
— Окоровилась…
— А конкретнее?
— Думаете, я помню?
— А теленок?
— Два года как не телилась.
— У Гуреу Иона был бычок…
— Помер на прошлой неделе.
— Бычок?
— Да нет, Ион Гуреу.
— Как? Почему?
— А кто у него спрашивал, если он уже умер?
— Помер хорошей смертью.
— Неправда! От грыжи… У него у ворот стояло распятие, а атеизма он не захотел принять и, когда увидел, что не может без распятия, поволок его в дом и надорвался…
— Так, да не совсем! Он ночью, дома, испугался: пьяный был и натолкнулся на распятие.
— Да простит его бог…
— Пуцентелу Тоадер!
— Так ведь этот в колхоз не вступал!
— Тьфу, это что за книги?
— Тысяча девятьсот сорок девятого — тысяча девятьсот пятидесятого.
— Другие поспели!
— А других нету. Частный сектор ликвидирован, осталось трое, братцы, и кто они, посмотрим: инвалид со старой коровой, бабка Сафта с козой, чтоб шерсть была, вязать, и Серафим Поноарэ…
— Тогда зачем мы страдаем?
— Ну-у, если хозяина нету…
— А почему я должен за него отвечать? Где муженек твой, Замфирушка?
— Так он в лесу его ищет…
— Ну и ну, люди добрые, что за народ пошел! Ведь ты женщина, постой, милая, как пойдешь через село с бычком теперь, ночью?
Голоса к голосам, то ближе, то дальше, и Белый, бык-бычок, новый-новенький, белый, как ласка, жирный, как травка, как почуял хозяина, так будто кто за пазухой его согрел…
— Эй, Серафим, не в обиду тебе будь сказано, зачем ты его купил?
— Пошел я, думал купить телку…
— Уж так она тебе была нужна, телка?
— Ну, тогда давайте с самого начала. Когда меня женили, благословили меня: «Будьте вы здоровы и живите мирно, как голуби! Будьте вы хозяевами так и сяк, год и еще много лет…» А еще и деньгами забросали за свадебным столом. И думал я умом своим: пожелание как пожелание, а почему еще и деньги дарят? Чтоб тратить, думаю… Хорошо, думаю, пойду на базар, а то здесь, на месте, на что их потратишь?
— На женщину…
— На вино…
— На одежду…
Кричат все, словно околдованные, словно обворованные…
— Люди добрые, видите сами, женщина у меня есть! И голыми перед вами не стоим… А если тратить деньги на вино, где же, братцы, потом другие найти на здоровье? А тут мне жена говорит: «Хочу, муженек, всегда быть для тебя красивой!» — «А что же мне делать?» — «Читала я, говорит, у Иона Крянгэ, что если девять лет подряд каждый день пить молоко молодой коровы, сколько проживешь — не постареешь…» Слыхали такие чудеса?
— Ну и ну! А что, в колхозном молоке такой пользы нету?
— В каком смысле?! А-а, вы меня не поняли! Речь о том, что молоко должно быть от одной и той же коровы, то есть чтоб только одной моей жене нравилось, а в колхозе мешают все вместе, вот что!
— И тогда ты купил ей бычка, чтобы еще больше обрадовать?
— Ну, если вы с такими присказками, я кончаю сказку…
— Ладно, брось, скажи, что дальше было, ведь темно уже…
— Значит, иду я на базар, а если у меня счастья нет… Думаю себе: «Возьму-ка я себе телку, как цветочек!» А как пришел, говорю вам без шуток — нету того, что мне любо! Ладно. «Ну, говорю, Серафим, что теперь будешь делать с деньгами? — спрашиваю себя громко. — Ведь ты не капиталист… Вынуть из-под мышки да положить под крышу, как старуха Адэмая, — так придет вихрь да унесет их ветер!»
— Да простит ее бог, кто ее вспоминает?
— Думаю я: дай куплю что-нибудь механизированное, трактор какой-нибудь. Только подумал, а он тут как тут. Хорошо-о… Подхожу я к нему и давай с ним разговаривать. А он ровесник мне да еще сирота, стоит молчит. Хорошо-о… Гляжу я на него и говорю снова: «Вот если бы ты, брат, захромал, что б мне тогда сказал?» Молчит. Тогда про себя говорю: молчишь ты — помолчу и я… Плюнул и пошел. У меня-то ничего не болит!
— Ну и ну! Неужели на самом деле?
— Чтоб мне на свете не жить, чтоб свою жену не побить, а то Замфира меня с каких пор знает… А теперь посмотрите на это животное! Посмотрите, какая картинка, белая-пребелая!.. А если он захромает? Ой-ей-ей! Как болит у него, так болит и у меня, ей-богу! И вы думаете, за такую вещь не дашь все, что у тебя есть, лишь бы ее иметь? Я даже рубашку снял, чтоб магарыч поставить, — так разгорячился!
— Слушай, Серафим, а ты не сказки рассказываешь?
— Кому?
— Нам.
— А если солнце светит, как я могу сказать, что дождь идет?!
— А если роса?
— А вы поклянитесь, что это дождь!
Люди как люди, чешут себе затылок. «Серафим, пусть он Серафимом и будет. Что правда, то не кривда, а если криво, может выправиться, для чего ж тогда голова со спиной и ногами? Дай только бог ему здоровья».
А людей уж нет. Люди поболтали да и ушли. И опять Белого отвязали, потому что уже и впрямь стемнело…
Проходят они по переулку. Навострил бык уши: топ-топ-топ кто-то за ним.
— Слушай, Серафим, уж прости ты меня перед сном: оба грешные… Согрешил и я… и у меня есть телочка! Хорошо, что еще маленькая…
— Чего ж ты молчал в правлении?
— Так ведь она у меня большая корова…
— Где ж ты ее держишь?
— В погребе.
— И не ослепла?
— Так я ей электрический свет провел…
— А чем ты ее кормишь?
— Так она старая, жует больше, чем ест…
— Да, но все же кормишь?
— А как же? Сухарики, плачинты, сыр со сметаной.
— И совсем без сена?
— Зубов же нет у нее, бедной…
— А молока хоть капельку дает?
— Давать-то не очень дает, а доиться — доится, собака.
— И ты молчал до сих пор… Неужто жена так тебя научила?
— По правде сказать, нет… А я только сейчас подумал: здорово было бы купить и мне корову. Собрали бы мы тайком стадо… У тебя бычок, у меня корова, завтра как пить дать будет телкой… И тайком бы наняли пастуха. Вот дела были бы! Пасли бы их по ночам, при луне.
Остановился Белый испуганно: над забором вскочила вдруг шапка:
— Бре, а меня с козой примете?
— Дороже будет. Они, черти, уж очень прыткие. И потом у вас козла для нее нету.
