— Эх, разве так шутят?!

Никто ему не ответил, то ли не было что, то ли не знали как. И тогда же, в тот же миг, услышали скрип двери и скрипучий голос мамы Надежды:

— И по ночам вам покоя нет, вурдалаки! А ну-ка марш по домам! Что здесь делаете в темноте? — и она чиркнула спичкой, и первый, кого увидела, был Серафим, и вытолкала его на улицу. — Не отдохнешь из-за вас, арестанты! Оставить бы вас с неперевязанными пупами, чтобы волочились по земле, посмотрела бы я тогда, как бы вы шлялись!

…Пришел Серафим домой, уже утро было.

Хозяйства особенного не имел — только дом и стол и забот примерно столько же, так что взял он и задумался: «А не уехать ли мне из этого села?»

Схватил было ведро, пойти за водой, а там глянь — в воротах почтальон Кирьяк:

— Серафим, скажи, какой тебе ночью сон снился? Выстрелы не слышались? — И протянул ему письмо.

Письмо, как все письма.

………………………………………………………………

Итак, выше была приведена глава из исследования «академика». Видали вы такую нелепицу! Взять хотя бы последние три слова: «Целую тебя. Замфира». Деревенская девушка не напишет тебе «целую», хоть стреляй в нее. А если и напишет, то, я бы сказал, в безличной форме, примерно так: «Сломалась ручка и перо. Целую. Замфира. Будь здоров». Спрашивается: где же это «тебя», «тебя», которое проясняет все на этом свете?

Нам думается, критика не примет эту главу и хорошо сделает. И значит, если бы были другие конкретные факты о пребывании Серафима в доме мамы Надежды, можно было бы эту главу совсем исключить. Ну да. Быть-то он там был, парень, но если был, то для чего именно? Для спора или для свидания?

Могло быть и то и другое, ибо в доме мамы Надежды парни собирались и зимой и летом. Один тайком возьмет из дома кувшин вина, другой орехи, третий — копченые свиные ребра, вот и готово тебе гулянье.

Хорошо, пусть так, но на этот раз парни никак не могли присутствовать в доме мамы Надежды, иначе они не приставали бы теперь к Ангелу, к Серафиму, к старухе с разными вопросами. А если там были только Ангел и Кирикэ и был между ними спор, откуда тогда взялась невеста у Серафима.

Допустим, старуха устроила им встречу…

Это вполне возможно, потому что мама Надежда и детей принимала, и ворожила, и разными травами лечила… А как будешь принимать детей, если сначала не сосватаешь и свадьбу не устроишь?

Хорошо, но что понадобилось этой девушке, Замфире, да еще с вещами, на каком-то переезде? Где такое видано в наших, деревенских условиях, к тому же всем известно, что эта Замфира жила в соседнем селе вместе с прабабкой и давно была готова замуж, как тесто в печь. Сама же мама Надежда знавала ту прабабку; известное дело, никто лучше друг друга не знает, чем старухи…

А была ли Замфира та красавица, из-за которой в Серафима стреляли, и как возникла эта пламенная любовь и где была свадьба — это только они сами знают и это их дело…

А село есть село, пускай болтает, кому когда-нибудь удавалось заткнуть ему рот?..

Только как-то вечером, как раз когда танцы были в самом разгаре, пожалуйста, входит в клуб Кирикэ. Входит так вроде незаметно, и вдруг все замечают: Кирикэ перевязан крест-накрест белым полотенцем!

— Что с тобой, бре, хочешь нас напугать? — кольцом сошлись парни вокруг него. — Почему ты повесил эти кальсоны себе на шею?

У Кирикэ один глаз на нас, а другой на вас.

— Братцы, прошу вас, тофшественно… — зашепелявил он. — Гляньте-ка, я шфат.

Ну, тут смешки:

— Ха, какой сват?

— У кого сват?

— Что за свадьба, бре?

А Кирикэ размяк, чуть слезы не вытирает:

— Конец, Серафим! Прощай, бадя Серафим! Стал ты хозяином. — И руку к глазам подносит.

Ой, какой тут сразу шум, гам, суета какая! Музыканты бросают играть, злые оттого, что лишились бульона из двух куриц и нескольких ведер белого вина, ругаются парни, потому что не пришлось им пощупать невесту, горюют девушки, потому что потеряли один девичник, дети — одно воспоминание, старушки — один вздох, мужчины — беспробудное трехдневное пьянство, а мы, читатели, — повод для длинных разговоров.

— Кто был еще на свадьбе?

— Я… тофшественно, я…

Вот так привязалось это «торжественно» у Кирикэ к языку и не отвяжется! Видимо, так всегда и бывает с этими мудреными словами — получается из них одна чепуха, и все.

А парни — те думают: «Боже, чем больше растет этот Кирикэ, тем лучше видно, что он дурак…»

И начинают его выспрашивать, осторожненько, словно ребенка, который потерял ключ, и теперь все стоят перед закрытой дверью.

— Слушай, Кирикэ, а невеста красивая?

— Так я ее не видел.

— А где же свадьба была?

— Не знаю.

— Зачем же у тебя полотенце?

— А что, разве некрасиво?!

Попробуй после этого поговори с Кирикэ!

Тогда один, драчливый, недолго думая, к нему:

— Вот как стукну, будет тебя мама в гробу целовать! Откуда у тебя этот бабий подол?

— Так я ведь вам говорю!.. Приходит ко мне этот, как его… бадя Серафим и говорит: «Тофшественный тебе мой поклон, Кирикэ, что я искал, то нашел… Спасибо матери твоей и дому твоему… Давай я тебя повяжу…» И повязал!

А драчливый не унимается:

— Сегодня вечером все равно изобью тебя, Кирикэ…

Хнычет Кирикэ:

— Тофшественно, ей-богу, так и было! Чтоб мне ослепнуть…

— Не ослепнешь, — говорит ему добрый.

— А ну-ка молчите, — вмешивается тогда шустрый, — так мы ничего не узнаем. На тебе семечки, Кирикэ…

— Спасибо, — говорит Кирикэ. — :А то мама меня не кормит с тех пор, как товарищ Ангел привел к нам бадю Серафима. Ругается: «Это разве стены? Чем вы их испачкали, проклятые? Тьфу, что это такое?»

Тогда спрашивает шустрый:

— А сейчас твоя мать дома?

— Да куда там… — опять хнычет Кирикэ.

Тогда отправляются все четверо к дому мамы Надежды. Один из них драчливый, другой добрый, третий шустрый, а четвертый — Кирикэ.

Идут они, значит, туда.

А дом все тот же, как говорится, ничего нового под луной, только от года к году все больше входит в землю.

И опять тьма — как ночью…

Добрый просит лампу, а Кирикэ ему отвечает:

— Как же я ее найду, бре? Или вы не знаете, какое у меня зрение? — И просит спичку.

И тут, в это же мгновение, как нарочно: трах-бах-тарарах — плеск — джж-тшш… и подкатываются к их ногам мисочки, кувшинчики, чашечки, блюдечки и все — осколочки…

— Что там, что случилось, бре? — спрашивает шустрый.

А ему в ответ сначала распинают на кресте какого-то бога, а потом удивляются:

— Кажется, я полку с посудой свалил.

А Кирикэ тут же, мягко:

— Да оставьте, ребята, это у нас все так, тофшественно, падает… — И просит еще одну спичку.

И правда: посуда вдребезги, полка на полу валяется. А драчливый тут как тут:

— Почему ж ты сразу не сказал, а? Вот сейчас как дам тебе разок тофшественно!

Шустрый интересуется:

— Неужели ты не можешь найти, Кирикэ, какой-нибудь гвоздь или колышек деревянный да забить как следует? Что теперь скажет мама Надежда?

— Мама ничего не скажет, потому что я хотел забить железяку, а она говорит: «Оставь, Кирикэ, так-то надежней». Говорит, еще ударю себя по пальцам… Ведь я, ребята, прямо в одну точку никак не могу глядеть.

— Вот теперь гляди на осколочки, — поддразнивает его добрый, забывая, что он добрый.

Находят они свечу, зажигают. И давай ходить по дому, смотреть, что наделали те двое, Ангел и Серафим, в доме мамы Надежды… Глядят-глядят, да и видят, что стены все выскоблены и глиной замазаны, словно пасха на носу. Заходят они в одну комнату, в другую… Вроде ничего особенного, один, однако, говорит:

— А ну-ка подите ближе, доглядите… Видите?

— Вроде видно, а вроде нет…

— Яйцо?

— Нет. Бык… — возражает шустрый.