Он растопырил пальцы и по-хозяйски стал загибать один за другим:
— Во-первых, вы все время держите меня на ногах, как лошадь в стойле. Как будто я виноват, что таким уродила меня мать, да будет ей земля пухом… И конца этому не видно, ведь начали с того, что заставили рассказать всю мою жизнь от самого рождения. А выходит-то что? Не виноват ли я в чем-нибудь, что таким уродился и жена мне ежа под подушку пустила? И все-таки я молчал. Во-вторых. Я рассказал вам суть дела: агент по поставкам, который два года вертится в нашем селе, вроде братиком мне сделался… Захаживал, иногда и с поллитровкой; советовал по-свойски: вместо кукурузы можешь сдать фасоль, причем за килограмм фасоли государство зачтет четыре кило кукурузы… И я его за стол сажал, угощал, как друга… А он, чтоб вы знали, его зовут Тэнэсоае Гаврила, — так вот, стоило нам вместе выйти из дому, я в поле пахать и полоть, он по своим агентским делам… Так нет, он бросает все, пробирается задами и как петух прыг через мой забор! Именно так, товарищи, прямо среди бела дня… — И повернулся к жене — Тасик! Тасеночка, ягодка ты моя, скажи, милая… Скажи, потому что там, на небесах, — бог, он жив еще и все видит… Когда я вернулся с боронования кукурузы из долины Хэрмэсороая, кто прыгнул через забор, как лягушка? Сиганул, только пятки засверкали, и прямиком к нашему посаженому отцу Филимону в огород… Ну, кто это был? А потом я спросил: «Что это так вкусно пахнет у нас в доме?» И что ты ответила? Что, мол, мне только показалось? Ведь ты сказала: «Тебе только кажется, Скридонаш…» А что там в казанке пеклось, в самом закуточке? Наша рябая курочка на сале румянилась, правда? Я-то, дурак, отправился голодный в поле, поверил: у женушки опять головушка разболелась!..
Говорил он медленно, тягуче и игриво. Казалось, к каждому словцу он подсыпает насмешку, как болгарин красного перца к жареной баранине.
— Сядьте! — прервал Скридона судья. Он, судья, тоже разволновался, от сознания собственной правоты, и стал корить по-мальчишечьи зарвавшегося Патику — Ишь ты, как он распоясался! Ишь ты, счет на пальцах ведет! И раскраснелся, и руками размахивает… Зря стараетесь, Патику, мы собрались здесь не для потехи.
И повернулся же язык сказать такое ему, Скридону Патику, который руку бы дал отсечь, лишь бы не выглядеть смешным!
Да будь его воля — зубами вцепился бы в смеющихся! Он даже не понял, что ему велели, так и остался стоять, а его маленькие глазенки округлились двумя бусинками и от ненависти стали желто-зелеными. Ростом Кирпидин и впрямь не выше скалки для теста — и отовсюду видит одни ухмылки да хихиканье…
А что он может поделать? Чем больше выходит из себя, тем смешнее становится. Может, и в самом деле, когда бросается на жену с ремнем, та хохочет в ответ, заливается…
Бывает, идет по улице, а за ним орава пацанов мал-мала меньше, босых, заросших, чумазых. Пылят следом, будто он не «дядя», не «бадя», а такой же сопляк, и глазеют, как он вышагивает. А ходит Кирпидин вперевалку, как откормленная уточка, на своих коротеньких ножках, быстро-быстро отбрасывая ноги в стороны, словно ботинки у него на пять номеров больше. Как не заглядеться на такого мальчишкам?
— Во, неня Скридонаш! — выкрикнет кто-нибудь из малышни.
Тот знай семенит себе дальше, не обращая внимания, и тогда другой снова кричит:
— Эй, неня Скридонаш, ты куда? Смотри, туфли не на ту ногу надел!
Этот постарше и понахальнее, знает — если что, удерет. Уже и отец не может его догнать, чтобы выдрать, а коротышка и подавно. Патику остановится — неужто спросонья ботинки перепутал? Да нет, правый на правой, левый на левой. Тогда он быстро зыркал по сторонам — не слыхал ли кто, как его разыграли?
— Ах вы чучела огородные, вот сейчас дядька вам задаст!
Быстро-быстро топал, будто схватит сейчас за ухо. Те — врассыпную, кто в бурьян, кто в канаву или за кусты молодой акации, словно козлята. А оттуда, из прикрытия, во всю мочь орали дразнилку:
— Коротышка-пуп с усами, ухватил глиста клещами!..
«Лимбрику», то есть «Глистом», прозвали Филимона, соседа и посаженого отца Скридона, долговязого, тощего, страшно медлительного мужика. Он был родственником Тасии, правда седьмая вода на киселе, но когда венчали молодых, перед амвоном, стал по христианскому обычаю их «родичем» еще раз. А к Скридону прозвище «Кирпидин» — «Клещ» прилипло после того уже, как женился, а точнее сказать, «вышел замуж», потому что сразу после свадьбы переехал в дом к своей жене, в село Леурда.
Как-то весной у соседа Лимбрику (у Глиста, одним словом) случилась беда — раздуло до невозможности щеку.
Представьте, весенний день, солнышко пригревает, народ высыпал во дворы — убирают, копают, поправляют заборы, палят прошлогодние листья — да мало ли весной работы? А воздух прозрачный, чистый, чуть с дымком, звенит, что твоя стекляшка!
Видит Патику через забор, мается Филимон в своем дворе, бродит взад-вперед, места себе не находит. Сам он как раз обрезал акацию для виноградных тычек. Смотрит, перекосило соседа — мать родная не узнает, еле ноги волочит, обмотался платком, как старушонка, дрожит как осиновый лист и мычит.
— Что с вами, отец? — кричит Скридон бодренько, но с сочувствием, с пониманием.
Тот только рукой махнул, бессильно так: мол, чего спрашивать — не видишь, что ли, зуб!
— Подойдите-ка сюда, — решительно позвал его фальцетом молодожен. Тот послушно пошаркал к забору. — А теперь откройте…
Филимон тут же молча разинул щербатую пасть.
— Ага, вижу! — уверенно заявил Скридон. — Сейчас мы его живо вылечим… — и загнал топор в кол забора. — Не уходите, я сейчас, подождите минутку, — бросил на ходу и засеменил в дом.
Лимбрику Глист топчется у забора, гримасничает — куда запропастился мой лекарь? А того все нет и нет. Наконец появляется с толстой шелковой ниткой — обмотал ее вокруг руки, послюнявил зачем-то…
— А теперь давайте-ка рот пошире! — командует он, как заправский зубодер. — Покажите пальцем, который из них? Этот?.. Ах ты гнилушка, клещи тебе в бок! Ты смотри на него! Сейчас мы с тобой поговорим, поганец!.. — Он деловито разматывает нитку и натягивает ее, как струну.
Бедный Филимон всю ночь сегодня не спал и раскрыл было рот спросить, как это Спиридон собрался с поганцем разговаривать, да сил никаких не осталось, закатил глаза к небу: дескать, сынок, Скридонаш, уж постарайся, не до шуток… А что у тебя на уме?
Стоят у забора, каждый в своем огороде. Один, тощая жердина, испуганно мигает: мол, что ты делать собрался, сынок? А сынок-коротышка, отцу посаженому по пояс, возится с шелковой ниткой — натянет, подергает и снова ее облизывает по-щенячьи своим красным языком, словно в этом вся сила. И опять как дернет, аж ветер от нее пошел!
Побросали свои дела два соседа, за ними следом подбежала жена Глиста — копала в огороде грядку под укроп. Глядь, уже и Тасия выскочила из дому.
— Что ты там колдуешь, Скридонаш? — спрашивает.
— Займись делом, Тусика. Не видишь — родственник погибает! Покажите, бадя… чтоб ему треснуть, этому зубу… Ну, сейчас мы ему!..
Лимбрику согнулся, мыча, в три погибели, сунул в рот шершавый палец: этот, мол. Скридон зашептал над ниткой, что-то выкрикнул и поплевал трижды крест-накрест.
— Ничего-ничего, сразу легче станет…
Соседи переглянулись — ворожит, что ли? Подбадривают Глиста: держись, мол, сейчас тебя родич вмиг излечит. А Скридон накинул на зуб шелковую нитку, а другой конец обмотал вокруг толстенного кола в заборе, того самого кола, в который впился лезвием новенький топор.
Страдалец Глист только глазами ворочает: «Уж не знахарь ли он, мой сынок?», а кадык его бегает вверх-вниз, словно поклоны отбивает, милости вымаливает. Тасия переглянулась с женой Глиста, и обе разом перекрестились, а соседи уважительно покачали головами — ну, чертяка Скридонаш, смотри-ка, что он умеет!
Скридон тем временем завязал нитку тройным морским узлом (и где только выучился?!), опять трижды поплевал на него и говорит:
