— Перестань, пожалуйста, — перебила Зиновию Деспина. — Ты ничегошеньки не знаешь! Почему ты веришь всякому встречиому-поперечному? Я была вчера на лекции. Ангел… — и опять покраснела: этой дурехе она готова была с утра плакаться о своем горе! Одернула платье и выпалила: — Ты говорила, Зиновия… Знаешь, соберешься в магазин, зайди за мной, пойдем вместе!

— Лучше уж ты заходи, — пока управлюсь по дому…

— Ну ладно, если успею прибрать, — бодро ответила Деспина и опрокинула на невысокий трехногий столик мамалыгу.

Желтый горячий комок дышал тихо, успокоенно, как дышало само утро, вырвавшись из пасти прошедшей ночи. «Что же я, остывает… Всему своя пора — завтракать так завтракать!»

Деспина склонилась над столиком, приложила ладони ко рту и зашушукала, словно бабка-знахарка над зельем:

— Ангеееел? Ты где-е-е?.. Сюда, Анге-е-е-ел!..

Конечно, трехногий столик с едой и вилки с блюдцами промолчали, — как парок от мамалыги, растаял над ними маняще-ворожащий шепот: «Ко мне, Ангел, ко мне, иди сюда… Где ты, где?!»

У этого шепота своя история… Старая цыганка из районного центра взимала «за постановку любовного зова» по твердой таксе — 25 рубчиков. «Когда душе невмоготу, дочка, — грудным табачным голосом уверяла цыганка, — надо жгуче произнести его имя, звать что есть силы, звать дрожью голоса и тела, и тут же обидеться… Поняла? Дескать, кликнула тебя, не пришел, а я вот сяду и позавтракаю одна. Если нравится, сиди голодный, собака, мне наплевать…»

Арионов пудель повилял хвостом и навострил уши: что она там шепчет, неужели подзывает его, вконец отощавшего, разделить трапезу? Или ему мерещится с голодухи?

Деспина окинула взглядом стол, отщипнула кусочек мамалыги, но так и не решилась сесть одна посредине двора. Разложила еду по тарелкам, и ему, и себе… Именно ему первому, как сказала цыганка: «прежде ЛЮБИМОМУ надо положить», но сам-то он, сам Ангел, — где?

— ДОЧЕНЬКА! ВО ВРЕМЯ ВОСКРЕСНОГО ЗАВТРАКА ДОЛЖНА ТЫ ВОРКОВАТЬ… БУДЕШЬ ЕГО ЗВАТЬ, СЛОВНО ГОРЛИЦА НА ВЕТОЧКЕ! ТЫ — ОДИНОКАЯ ГОРЛИЦА, К КОТОРОЙ ГОЛУБЬ ЕЕ, ПАКОСТНИК, НЕ ИДЕТ, А ОНА ВСЕ ДОЖИДАЕТСЯ, ВОРКУЕТ-ЗОВЕТ!.. ПОНЯЛА?

Как сядешь у всех на виду и примешься «ворковать»?! Деспина вздрогнула — неужто и в самом деле она умом слабеет? С таким жаром окликнула Ангела — голова пошла кругом! А нужно еще и любезности ему нашептывать, цыганка так велела…

Взглянула на кушанья, расставленные на столе, и чуть не бросилась в дом со стыда. Ведь кто ни пройдет мимо, ухмыльнется: «Деспина Назару, что живет в доме старухи Варвары, по воскресеньям накрывает стол посреди двора, как на поминки. Потом садится, но не ест, нет! Сядет одна и беседует с полными посудинами, будто не в себе…»

Схватила она низенький столик с остывающей едой и бросилась в дом. Ах, какие запахи поплыли над садом, над соседскими дворами! Арионову псу было уже невмоготу, и он стал кружить под забором и маяться — ни дать ни взять командировочный перед кафетерием: и деньги есть, и аппетит дикий, а черт его знает, почему не открывают!

Стол Деспина поставила за печью, перешагнув через одеяло. Ночь была душная, она расстелила на полу, и теперь постель была разворочена, будто старая нора, покинутая молодняком. Деспина устало присела — не увидят ее здесь чужие глаза, можно вволю выговориться:

— Ты не со мною, Ангел, не со мною. Где же пропадаешь, когда зовет тебя сердце любящее. Я ведь не ГОРЛИЦА! Нет житья мне в этом доме, хоть брось все и беги, завязав глаза… А хочешь, тебе подарю? На, возьми, живи в нем… Хоть сожги! Мне и то легче будет. А хочешь, сделай из него… музей! Это ты умеешь, Ангел… Пусть появится еще один музей дурехи, полюбившей тебя навеки и безответно! Поведешь людей по чистой горнице — каса маре — и будешь говорить твоим несравненным баритоном: «Граждане… здесь, как видите, скромный домишко… Жила в нем девушка по имени Деспина, которая тихо и безропотно меня любила. ЛЮБИЛА, да!.. И в конце концов взмолилась: сжалься, Ангел, говорит, сожги его, этот дом, ненавистный символ гнезда и семьи, чтобы я нашла в себе силы уйти в безбрежный мир. Признаюсь, дорогие посетители, жалко было дома, и я сказал: иди, Деспина, иди спокойно, здесь будет музей. И представляете, привык уже, прижился, может, потому, что ее нету…»

И вдруг, как живой, перед глазами — АНГЕЛ! Он, этот сумасбродный почтальон… Застыл в проеме двери, как истукан в немой тишине. И тут словно заволокло его черным дымом, тем самым, что клубился над непочатой заговоренной водой, куда старая цыганка из райцентра бросила красные уголья и маленькую, с ноготок, восковую куколку… И кто-то жалобно заскулил, далеко-далеко, будто под землей, в глубокой норе, томится маленький сурок.

Заплакала Деспина, заплакала навзрыд. «Что со мною, господи! Хочу спалить собственный дом, и голоса чужие мерещатся… И Зиновия сегодня утром что-то каркала… Откуда взялся градобойщик? Чтобы мужчина в расцвете сил гонялся за тучами, как Илья-пророк?! Да разве Ангел оставит село без почты? Видно, не все ты знаешь, Зиновия… Чует мое сердце, Ангелу плохо, очень плохо! Когда человек считает тучи — он уже за решеткой. Он завидует птицам в небе и просит тучу унести его в мир иной… Знаю! Заведующая вызвала милиционера, а тот упек его в какой-нибудь погреб…»

В глазах у Деспины потемнело. «Да что же такое, господи, — стоять посреди комнаты и плакать! И любить, и ненавидеть, и жалеть…»

Деспина вскочила как ужаленная — совсем голову потеряла! Ах, что-то надо делать… Ноги еще ведут куда-то, хотя сердце дрожит и ничего не понимает. Лишь бы идти куда-нибудь, авось все поправится. Выбежала во двор, машинально одернула платье: «Пойду-ка я… Все равно куда, лишь бы идти!»

Вот так, самого себя забываешь в такой час — пропади все пропадом! Деспина не только про уговор с соседкой забыла, но даже про ту дикую ГОРЛИЦУ, что была упрятана в горшке в глубине чулана. Старая цыганка из райцентра вручила ей напоследок:

— Держи, дочка, это — горлица! Вот тебе пряжа, обвяжешь ей шею. — Она порылась в груде пестрых подушек и вытащила моток красной пряжи. — Как станет сердцу невмоготу, ты ее и выпустишь. Она знает, где милый, она его покличет, как кличет в лесу своего сизого!..

Когда тоска комком сжимает горло, разве упомнишь колдовские предписания и заговоры? Деспина даже дверь за собою забыла запереть… Соседка, понятное дело, ждала-ждала да и сама к ней отправилась. Толкнула калитку и остановилась: дверь в сени нараспашку. Крикнула:

— Деспина!

Никто не отозвался. Раскрытые окна трепетали белыми занавесками, как в купе скорого поезда. «Может, разминулись — она ко мне, а я к ней? Нет, не могла же она бросить открытый дом… — И вошла во двор. — Наверно, в саду». Позвала еще раз:

— Деспина!..

Все пусто, все тихо… Зиновия присела на завалинку ждать Деспину. Вдруг в доме что-то ухнуло, вроде как вдалеке и будто бы совсем рядом… Зиновия вскочила — что там грохнулось? Словно из мехов выпустили воздух и в капкане забилась крыса.

«Боже, зверь какой-то! Да, будто зарычало…»

Соседка заглянула в сени.

— Деспина! Где ты? Слышишь меня, эй, Деспина?!

Будто сама не поверила своему голосу, крикнула громко-громко:

— Эй, есть тут кто-нибудь?

Опять тишина. «Войти? Не входить? А кто там внутри?»

Зиновия очутилась в сенях и сунулась было в комнату. Увидев на полу неубранную постель, невольно повторила, уже не так громко: «Эй, Деспина, ты дома?»

Вдруг из темного угла сеней, откуда в крестьянском доме обычно веет прохладой и где рождаются первые сумеречные тени, на Зиновию бросилось что-то очень живое и утробно рычащее. А день воскресный и уж такой ясный, что всяким видениям и ужасам впору раствориться без следа в белом свете солнца. И тут на тебе, Зиновия, — чудовище!

— На помощь! Деспи-нааа-ааа! — и соседка упала.

Попробуй устоять на ногах! Кинулся на нее несуразный и невиданный зверь: впереди, вместо головы, блестит что-то тупое и черное, а туловище — от паршивой овцы, облезлой, да еще хвостом помахивает!