Женитьба с самого начала была для него голгофой. После первых родов у жены стали проявляться признаки психического расстройства. Ее лечили, пичкали таблетками и на некоторое время возвращали ему притихшую, словно одурманенную. Но вскоре безумие пробуждалось снова и толкало ее на такое, о чем вся округа долго потом судачила. И Бруно определял жену на очередное заключение — подальше от живых. Она была не буйной и в помрачении своем оставалась такой же кроткой, как всегда, но он понимал, что детей доверить ей нельзя. А было их уже трое, и когда она бывала в себе, то очень нежно о них заботилась. Но стоило проснуться тому злому духу, что жил у нее внутри, как она переставала всех узнавать и глядела исподлобья, будто затравленный зверь. Если дети плакали или просили ее о чем-то, она затыкала уши и запиралась в самой дальней комнате, где затевала какое-нибудь из своих безумств, всякий раз новое. То свалит в кучу все вещи, даже мебель перетаскивала, то распотрошит матрасы и разбросает вату по дому, словно снег. Последний раз порезала все постельное белье на узенькие ленточки, свернула их, как бинты, и выстроила в строгом порядке в гардеробе, а одежду вынула оттуда и свалила в мусорный бак. Когда Бруно стал корить ее за это, у нее сделалась истерика. В городке все его жалели, помогали, кто чем может, когда он оставался один. Кто водил младшенькую в ясли, кто делал для него покупки, чтоб было чем вечером накормить детей, когда вернется с работы. Тоска с ним познакомилась случайно: кто-то ей сказал, что он любой телевизор починить может, даже такой старый, как у нее. Бруно пришел понурый, усталый — не столько от работы, сколько от горя. Остальное произошло как-то само собой: одиночество сближает. Да, им было хорошо вместе, приятно вспомнить, как она с бьющимся сердцем ждала его, как старалась приготовить что-нибудь повкуснее, как стоило им расстаться на несколько дней, к примеру на праздники (ведь когда все сидят дома, еще труднее скрыться от любопытных глаз), и нежные объятия становились страстными. Тоска надеялась, что ее тоже примут, полюбят в городке: это же благодаря ей Бруно воспрянул духом и даже повеселел. Кому будет хуже, если я тоже помогу ему, рассуждала она, заштопаю чулки детям и свяжу им красивые теплые свитера?

Не раз мелькала у нее и другая мысль: вот бы та больше не вернулась! За это она и стыдила себя, и тут же оправдывала. Если бедняжке на роду написано такое несчастье — всю жизнь провести в сумасшедшем доме, то она, Тоска, могла бы помочь ей, воспитав ее детей и облегчив жизнь мужу. Она же никому зла не делает, наоборот. Но если она осмеливалась хотя бы отдаленно намекнуть о своих мыслях Бруно (говорить об этом открыто, высказывать какие бы то ни было требования ей и в голову не приходило: пришел к ней тайком, поужинали — и на том спасибо), то он только мрачнел и упорно отмалчивался. Она, конечно, переживала и до сих пор переживает оттого, как жестоко он с ней обошелся. Когда жену в последний раз выписали как «окончательно излеченную», Бруно забежал к ней перед отъездом и, запыхавшись, объявил: «Я еду за ней, она мне законная жена, и с этим надо считаться, не жди меня больше». И с тех пор всё — он забыл дорогу в ее переулок и даже не позвонил ни разу.

Тоска вошла в магазин на Аурелии. Вдоль всего помещения выстроились ящики и тележки с ликерами и винами; хозяин приветливо поздоровался (мужчины все-таки в этих краях лучше женщин, подумала Тоска). Она подождала, пока он ее обслужит, размышляя, что до захода солнца еще так далеко. Боже, как некстати лето для тех, кому нечего ждать! С наступлением темноты все вокруг ненадолго затихало, голоса нехотя уступали место тишине, люди в домах и пансионах ужинали, должно быть строя планы на следующий день. Пожилые отдыхающие ограничивались прогулкой до мола или вдоль пальмовой аллеи, а молодежь собиралась на каменном парапете возле бара и вскоре на мотоциклах или машинах разъезжалась по дискотекам и вечеринкам в более оживленных местах. Здесь, в полусонном замкнутом городке, прилепившемся на скалах, будто моллюск, взрослые, как ни странно, предоставляли детям большую свободу, чем на фешенебельных курортах. Скольких она тут перевидала еще совсем детьми, которые росли от лета к лету, влюблялись и слишком быстро утрачивали очарование молодости и красоты! Вон вчерашняя девочка уже идет с младенцем в коляске, а расплылась-то как, и грудь обвисла, а вон тот вчерашний мальчик уже лысеет. После разрыва с Бруно все вечера Тоски проходили одинаково. Даже если в доме было нестерпимо душно, у нее все равно не хватало мужества пойти к молу подышать свежим воздухом: ведь в эти часы весь городок высыпает на улицу посудачить. Дорога к морю превращалась как бы в один сплошной коридор, где слухи передавались от двери к двери, из уст в уста, и ни в одном из брошенных на нее взглядов она не чувствовала доброжелательности. А если все-таки отваживалась прогуляться, бросая всем вызов («в конце концов, я не прокаженная и ни перед кем отчитываться не обязана»), то, дойдя до очередной скамеечки, уже не чувствовала ног и задыхалась так, словно взобралась на высокую гору. Нет, дальше так жить нельзя. Тоска взяла холодную бутыль, прижала ее к животу и пошла обратно. Совсем рядом с тротуаром проехал мопед, чуть притормозил. Она чуть не лишилась чувств: Бруно! Не окликнул, не кивнул, но того взгляда, каким он ее окинул, хватит на всю бессонную ночь.

Она домывала лестницу. Уж в третий раз проходилась щеткой по ступенькам, чтобы смыть порошок, поскольку хозяйка, которую в своих разговорах с кошками она теперь величала не иначе, как «нацистка», ей только что выговорила: «Вы вечно оставляете мыло, ступеньки такие скользкие, а это опасно для всех». От такого обвинения Тоска взмокла пуще, чем от работы. Неожиданно она увидела перед собой журналиста в льняном костюме, с кейсом и сумкой через плечо. Соблюдая диету, он похудел, а лицо помолодело от загара. Они улыбнулись друг другу и поздоровались.

— Я уезжаю в Рим, машину оставлю в аэропорту, надо провернуть кое-какие дела, и вечером надеюсь вернуться к концерту. Кстати, не хотите пойти с нами? У меня лишний пригласительный билет. Скажите Тони. Вы можете поехать вдвоем. Если я опоздаю, то приеду на второе отделение.

Тоска зарделась от удовольствия и смущенно поблагодарила. Надо же, какой милый человек! Конечно же, он вспомнил, как она прошлым летом у них в гостях рассказывала о своей страсти к театру и музыке, об их любительской сцене на проспекте Гарибальди и тому подобном.

Она собрала щетки и тряпки и выглянула в сад: как радуются цветы и деревья утреннему солнцу! На рассвете она щедро их полила и теперь была уверена, что они улыбаются ей. Поппа приподняла голову, посмотрела на нее и мяукнула. Малыш, слава богу, уткнулся в материнские соски.

— Поняла, сейчас принесу, погоди. И хорошо, что ты наконец вспомнила о материнском долге.

Встреча с журналистом взбодрила ее, и потому по лестнице она поднялась почти без одышки. На пороге ее поджидали Пусси и Бисси, двое подросших котят Поппы, которые теперь все чаще заходили домой. Третья — кошечка Фифи — была более свободолюбивой и не показывалась целыми днями.

— Ну что, усвоили? Молока-то вам от матери больше не полагается! — улыбнулась Тоска, заметив их, но тут же встревожилась.

У Пусси на голове, гораздо более пушистой, чем у брата, отчетливо виднелся красный шрам; из глубокой раны на передней лапе сочилась кровь, и он ее зализывал.

Тоска взяла его на руки и вошла в квартиру. Следом бесшумно, не переставая тереться о ее ноги, проскользнул Бисси. По легкому покалыванию жестковатой шерстки Тоска поняла, что котенок чем-то очень взволнован. Что же такое у них произошло?! Если Пусси подрали до крови, а брат его вот так ласкается, значит, вместе попали в какую-нибудь переделку, и Бисси на свой манер рассказывает об этом, привлекая внимание и к себе. Если бы он удрал, бросив брата в беде, то они бы вместе не пришли. Она ласково успокоила его и поставила перед ними приготовленную еду.