Тоска остановилась и принялась его стыдить. Тем временем остальные парни обступили своего товарища, тявкающего, словно плюгавая собачонка, и силком оттащили его. А один, уже с залысинами на висках, спросил у хозяйки, сколько они должны за разбитую посуду.
Поджидая хозяйку, Тоска села и закурила.
— Что же это делается, каждый год все хуже и хуже, так никакого терпения не хватит, — сказала она хозяйке, когда та снова появилась из дверей бара с метелкой и совком.
Вся красная от гнева, хозяйка не удостоила ее ответом, а несколько судорожно, но аккуратно собрала и сбросила в урну осколки, протерла влажной тряпкой пол, прошлась губкой по столикам, затем поставила новые пепельницы взамен разбитых. Наконец спросила Тоску, что ей подать. Лицо постепенно приобретало естественный оттенок, хотя в голосе еще чувствовалась дрожь. Уже десять лет она держит бар в этом местечке, но до сих пор все зовут ее «немкой», уважая при этом за честность и опрятность. Стаканы в баре всегда блестели, словно хрустальные. А этим распущенным парням не удавалось зажать даже самый ничтожный долг — она все держала в памяти. Матери со спокойной душой доверяли ей вести счета своих сыновей, которые оплачивали перед отъездом.
Она была тучная женщина с могучей грудью, еще более подчеркнутой высоким и жестким, словно доспехи, корсетом. Когда она возмущалась и кровь, как сейчас, приливала к лицу, то казалось, этот корсет вот-вот ее задушит. Но при всей своей вспыльчивости хозяйка умела держать себя в руках и в большинстве случаев только цедила что-то сквозь зубы на родном языке.
Она присела рядом с Тоской, тоже закурила, вздохнула. Сейчас, когда кровь отхлынула, стали заметны даже сквозь слой пудры фиолетовые круги под глазами.
— Все, ноги моей больше здесь не будет, — тихо сказала она.
Тоска всполошилась: кроме этой немки, ей здесь почти не с кем общаться осенью и весной. Грета знает все о ней и о ее кошках и никогда не насмехается. К тому же Тоске она поведала свою тайну, о которой никто больше в городке не знал: она еврейка и мечтает накопить денег, чтобы уехать в Израиль, открыть там собственное дело. Иногда, в самые жаркие часы, когда в баре не было посетителей, Тоска провожала ее до самого мола, где, спрятавшись среди скал, Грета загорала и время от времени с поразительной легкостью полоскала в море свое тучное и неповоротливое, как у кита, тело. Плавала она прекрасно; Тоска как зачарованная следила за ее изящными гибкими движениями. И вообще, многое в Грете было для нее непостижимо: к примеру, тот резкий контраст между телом и всем остальным — чувствами, мыслями, манерами. Как быстро она пришла в себя после недавней сцены; даже Тоска еще пребывала в растерянности, а она уже справилась о здоровье ее и Поппы.
Тоска сообщила новости и потом робко произнесла:
— Не берите в голову. Неужели из-за таких пустяков уедете насовсем?
Грета улыбнулась, достала из холодильника под стойкой бутылку и угостила подругу.
Подошел Гретин муж. Если он и был рассержен, то не подал виду; этот маленький коренастый человек всегда безукоризненно одевался, даже в самое пекло. Все у него было крохотное, но пропорциональное — рост, руки, глаза. Как шустренький гном, скользил он между столиками всегда в белоснежном фартуке поверх брюк с наутюженной складкой, в застегнутой на все пуговицы свежей льняной сорочке и окидывал свое заведение сверлящим, словно у хорька, взглядом блестящих черных глазенок. Улыбка редко появлялась на красиво очерченных маленьких губах под едва заметными усиками, которые он подбривал два раза в день.
Тоска припомнила, что никогда ей не доводилось видеть, чтобы хоть один волосок выбился у него из прически; в его присутствии она ощущала неловкость, с которой никак не могла справиться. В разговоре с ним ей с трудом удавалось выдавить из себя два слова, и за все эти годы она так и не сумела понять, кто у них глава семьи — он или Грета. Ей казалось, что у Греты он не вызывает никаких чувств — ни любви, ни ненависти. А когда он на людях начинал представляться перед женой, напускать на себя важный и строгий вид, Тоска всякий раз задавалась вопросом, достаточно ли в этой головенке серого вещества, чтоб равняться с Гретой.
Подойдя, Паскуалино слегка коснулся рукой жениной спины, и Тоска опустила глаза, обругав себя за злобные мысли. Никому не дано знать, что удерживает вместе двоих людей, это тайна за семью печатями, куда посторонним вход заказан. Она встала, попрощалась и только по дороге вспомнила, что так и не поела.
Возвращаться назад глупо, заходить в кафе-молочную поблизости, где собирались все местные жители, тоже не хотелось. Достаточно тех косых взглядов, которые она на себе чувствует, когда приходится покупать здесь молоко для кошек.
Она вдруг подумала: зачем жить, если ты не свободна даже в выборе — питаться тебе или нет? Подумала и удивилась, что не испытывает от таких мыслей ни малейшей горечи. Прежде всего потому, что не ощущает ни физической, ни духовной потребности открывать рот, общаться с людьми, готовить себе еду. Голод уже прошел, она купит себе большую бутылку белого вина и, прежде чем поставить его охлаждаться, глотнет, как обычно, для поднятия тонуса — это ей сейчас необходимо.
Только бы никого не встретить. Она решила, что купит даже два литра впрок, чтоб не ходить туда лишний раз. Направляясь к тому отрезку Аурелии, Тоска неизменно чувствовала, как колотится сердце при мысли о том, что она может столкнуться с его женой или с кем-нибудь из сыновей. Из-за этого страха она свела к минимуму свои покупки в том районе. Уж лучше проехать на автобусе и в старом городе закупить продукты и выполнить обычные бюрократические формальности у окошечка, где тебя никто не знает. Здесь, на почте, ее знали все. Она догадывалась, что очень любезная на вид, но с такими злющими глазами девица (кошки научили Тоску безошибочно видеть молнии и прочие оттенки во взгляде, скрытую угрозу в движениях) — подруга его жены. Тоска даже слишком хорошо понимала причины такой дружбы: у них обеих болезненный вид. А между больными существует нечто вроде сговора, общего языка, круговой поруки, независимо от характера или обстоятельств. Она ведь и сама принадлежит к этому небольшому племени в огромном глухом и невежественном мире здоровых людей.
Да, она теперь тоже из племени больных, но ей это ничуть не помогло преодолеть дистанцию недоверия и отчуждения. Со своей непохожестью она пришла в этот маленький мирок, где все друг друга знали и друг другу помогали и, хотя не отличались большой любовью к ближнему, зато были сплочены в ненависти по отношению к чужакам. Чем больше эти люди льстили и заискивали перед пришельцами, выколачивая из них деньги, тем сильнее их ненавидели.
Она их никогда не понимала, и Марио, конечно, упрекнул бы ее за это. Он был снисходителен, всегда готов понять, а Тоска — нет, она не находила оправдания людям, которые зимой перемывали косточки тем, перед кем летом расшаркивались до раболепия. И когда она «сошлась» с одним из этих людей (теперь у нее духу не хватало называть это любовью, она и сама толком не знала, что это такое: увлечение, мечта, жажда человеческого тепла), то через него пыталась понять их и подружиться. И лишь совсем недавно сообразила: в этом заключалась главная ее ошибка. Сообразила, что когда Бруно, прежде чем прийти к ней, делал немыслимые круги по всему городу, иногда опаздывал на целый час, усаживаясь пропустить стаканчик или сыграть в карты с кем-нибудь из встретившихся по пути приятелей, то это все из любви к ней. Он не хотел, чтобы их тайна вышла наружу, поскольку знал, что такое злые языки, и не заблуждался насчет местных жителей. Но как ни скрывай — за шесть долгих лет (причем последние три были сплошным мучением) люди не могли не приметить, как он выходит из небольшой запиравшейся на зиму двери в переулок. Много ль толку, что приходил он всегда в длинной брезентовой куртке и с рыбацким мешком? Скорее всего, именно такой вид и вызвал подозрения у кого-нибудь из завсегдатаев кафе-молочной или у соседки, вышедшей в переулок закрепить хлопающий ставень. Словом, его выследили, и весь городок узнал, что, пока жена в сумасшедшем доме, Бруно завел себе любовницу.
