— Они и есть влюбленные, — спокойно заметила Тони. — Так вот почему эта синьора снова стала мне улыбаться на лестнице. Теперь, когда супруг уехал, у нее наконец-то начался отпуск.
Тоска помолчала и принялась собирать садовый инвентарь. Сегодня вечером разговор с Тони почему-то не клеился. Лесбиянки значат для нее столько же, сколько и наркоманы, то есть ровным счетом ничего. Держу пари, с досадой подумала Тоска, что она у себя в редакции порядком наслышалась об этом. А вот я до старости дожила и слыхом не слыхала про такие безобразия…
Хотя нет, причина безразличия Тони, скорее всего, в другом: ее что-то мучит. Тоска вежливо попрощалась, но Тони, будто не слыша, принялась жаловаться на то, как не хочется ей опять готовить ужин на такую ораву.
— Придут Лавиния и Энрико, — добавила она с горькой усмешкой. — Они отложили отъезд.
Тоске было довольно этой усмешки, чтобы полностью простить Тони за ее равнодушие, более того, она стала себя корить и бросилась извиняться:
— Ой, да что это я? Болтаю тут всякую чепуху, а у вас дел невпроворот! Может, помочь? Хотите, в магазин схожу? — Она слегка пожала руку Тони, чего прежде не позволяла себе из робости. — Простите, я, наверно, кажусь вам сплетницей. Со мной никогда ничего не происходит, вот я и гляжу на то, что случается с другими. Единственное развлечение, да и оно скоро кончится…
Тони поблагодарила за заботу и попрощалась, улыбнувшись с видимым усилием: ей все теперь давалось не без труда. Она вдруг подумала, что они уже давно не говорили с Джиджи о Тоске. Впрочем, теперь они ни о чем, что касается только их двоих, не говорят. Зато ведутся бесконечные светские беседы! Ее даже передернуло от отвращения.
14
Однако в этот вечер именно она с поразившим всех ожесточением затеяла спор. Обычно робкая на людях, Тони вдруг ни с того ни с сего завелась. Она и сама не подозревала, что это для нее своеобразная разрядка. А разбушевалась она, когда Лавиния с Энрико заявили, что принципиально не смотрели футбольные матчи по телевизору и даже закрыли все окна, чтоб не слышать импровизированного концерта, устроенного «обезумевшей толпой». Затем Энрико разразился изысканной, логически продуманной речью, в которой Тони, ослепленная его кичливым высокомерием, уловила только отдельные реплики. Она вся вспыхнула, маленькие ноздри раздувались от гнева.
— А тебе когда-нибудь доводилось самому общаться с этой, как ты выражаешься, «толпой»? — резко перебила она.
Последовало секундное замешательство. Лавиния открыла рот, но Тони было уже не остановить.
— Ты пробовал жить в ней, понять, что она чувствует? Какая же это, к черту, социология, если вы прячетесь от людей за закрытыми окнами!.. Да кому нужны ваши голые абстракции, кому от них легче? Возомнили о себе Бог знает что, а сами дальше своего носа не видите! Если ваша наука не имеет ничего общего с жизнью, значит, это не наука, а словоблудие. Ну конечно, зачем вам живой человек, ведь люди — это низко, гадко, грязно, не так ли? Вашей теорией вы зачеркиваете самое главное — человека с его страстями, сомнениями, борьбой за выживание… Вам нужны стерильные условия — наглухо закрытые окна, книги, пишущая машинка, которой вы пользуетесь как скальпелем для препарирования трупа. Причем одного и того же. А вообразили, что способны понять живого человека!
Она наткнулась на удивленно-насмешливый взгляд Джиджи и осеклась. Тот подал ей наполненный стакан, и она схватилась за него дрожащими руками.
Лавиния ушла в тень. Только время от времени нервно перебирала пряди волос под неотступным взглядом Маттео. Истеричка, погруженная в болото собственного психоза, подумалось Джиджи. Энрико бросился на защиту своего труда, хотя никак не мог оправиться от изумления перед лицом такой открытой враждебности. Джиджи попытался разогнать свинцовые тучи, неожиданно нависшие над террасой.
— Ты чего это разошлась, дорогая моя? Я и не знал, что ты настолько же строга к социологам, насколько снисходительна к футболистам. Но по сути — не по форме, заметь, — ты права. Я тоже часто задаю себе вопрос: как лучше узнать людей? К чему мы должны апеллировать — к разуму, интуиции, инстинкту…
— Да нет, — с готовностью откликнулась Тони, — я никого не осуждаю и не оправдываю. Я просто пытаюсь понять.
— Разум критичен по природе своей, — послышался спокойный голос Энрико. — Он ничего не берет на веру. Ему легче отвергнуть, чем принять.
— Это верно, но согласись и ты, что порой абстракции становятся запрограммированными предрассудками. Вот вы говорите «толпа» — и всё, по-вашему, дело в шляпе. Это слово давит на вас, не дает вздохнуть. Где же вам взять свежих сил для понимания людей, если вы отказываетесь с ними общаться? Разве можно отделять процесс от предмета исследования? — Она в упор поглядела на Энрико. — Я понимаю, нелегко отрешиться от однажды установленных для себя барьеров. Но по-моему, социолог должен, как барометр, реагировать на все, что его окружает. Не только на добрые чувства, но и на ложь, подлость, духовное убожество, обывательские интересы… Он обязан видеть глубинные мотивы человеческих поступков. К примеру, что заставляет человека порой отказываться от радостей жизни…
Она вдруг осознала, что увлеклась: пожалуй, не следовало так явно приводить в пример Тоску. Но ей вспомнилось просветленное лицо женщины, когда та рассказывала, как радостно ей было услышать собственный голос в общем хоре. Потому Тони так и оскорбилась, когда молодые ученые стали приписывать это невежеству и неполноценности.
Джиджи заметил, как по лицу подруги пробежала тень, и понял причину.
— Да-да, наша консьержка… ну та, с кошками, видели бы вы, как она была счастлива! И я уверен, что эта живая реакция принесла ей большую пользу, чем лекарства и травы, которыми она надеется вылечить свои болезни. Значит, она — тоже «толпа»? Но тогда эта «толпа» состоит из индивидов довольно высокого уровня. Хлеб Тоски — ее уныние. По-твоему, это стадное чувство?
— Нет, — сказал Энрико, — в данном случае мы имеем дело с аномалией. А мы изучаем усредненного индивида, то есть те социальные группы, в которых процент одинаковых примеров наиболее…
— Одинаковых примеров! — снова вспылила Тони. — Да не бывает их, одинаковых примеров, у каждого свои радости и страдания, а вы хотите всех поймать одной сетью!
Энрико улыбнулся.
— Ну знаете, если придерживаться такой точки зрения, наука никогда бы ни к чему не пришла.
Тони протянула ему оливковую ветвь.
— Знаю, знаю — и прошу прощения за мою выходку. Я сегодня и впрямь резка не в меру. Но в одном убеждена твердо: нет абсолюта, который бы не рассыпался в прах при столкновении с многоликой реальностью. Проверять абсолютную истину повседневной жизнью — какая иллюзия! И те, кто пытаются этого достичь, неминуемо попадут в западню.
Лавиния встала, пристально, с вызовом поглядела в глаза Тони и объявила, ни к кому конкретно не обращаясь, что устала и идет спать.
— Я провожу, — вызвался Маттео, и дверь за ними закрылась.
Смелая атака Тони как будто придала юноше храбрости. У порога квартиры Лавинии он взял девушку за руку и потянул вниз — к последнему пролету лестницы. Лавиния покорно пошла следом.
Не говоря ни слова, они свернули на дорогу, которая вела к пляжу. Сели у забора. Маттео чувствовал, как колотится сердце, как в голове стоит непрерывный гул, будто от землетрясения. С трудом соображая, что делает, он резко повернулся к Лавинии, обнял своими неуклюжими руками и прижался губами к ее губам с таким отчаянием, что Лавиния и на этот раз не могла не уступить; поцелуй получился долгим и нежным. Потом Маттео обхватил голову руками и тихо, не стыдясь, заплакал. Слезы ручьем текли по лицу. Лавиния неподвижно сидела рядом и молчала. Тогда Маттео захотелось повторить украденный поцелуй, но момент был упущен, и девушка отстранила его.
— У вас в семье все немного чокнутые, в том числе подруга твоего отца. А может, она меня просто ненавидит? Не понимаю, за что, хотя… — в голосе прозвучали язвительные интонации, — пускай себе ненавидит, мне наплевать.