По утрам и после заката горизонт окутывала серая рыхлая пелена, и в этом мареве все расплывалось, как во время зимних туманов в северных долинах. И сразу стихали голоса: Тоска слышала лишь отдаленный плач самого младшего из трех малышей, метавшегося по ночам от невыносимой духоты, да иногда крики матери, которая по-прежнему орала на детей, но с приездом мужа и подруги, видимо разделивших с нею домашние заботы, все-таки немного помягчела. С другой лестницы какие-то звуки доносились только поздно вечером: молодежь проводила дни, загорая или катаясь на лодке; даже Тони с Джиджи решили не возвращаться домой к обеду, а заменить его булочками, которые запасал на всю компанию старик Альдо, пляжный сторож. Итак, Тоска опять коротала время одна. Поппа не показывалась, Фифи — тоже: кошки взрослеют раньше котов. Пусси и Бисси приходили, когда не удавалось раздобыть пищу, но на ночь не оставались. И для них наконец наступила пора свободы. Тоска заметила, что бойкий Пусси, чем-то напоминавший ей Миммо, при встречах пытался заигрывать с Фифи, но та пока что его не подпускала, яростно шипела, а он тут же убегал в кусты, чтобы потом предпринять новую атаку. Для котов не существует табу, Тоска это отлично знала, но ей почему-то не хотелось наблюдать за этим единоборством; иногда, помогая Фифи, она даже сама вмешивалась и прогоняла Пусси.

Кошка приносит котят три раза в год. Если теперь и Фифи начнет заниматься тем же, пожалуй, будет уж слишком. С трудом поймав мать и дочь, Тоска накормила их таблетками, но не была уверена, что это поможет: животные никогда не принимают то, что им не по нутру.

Холодильник постоянно полон, но аппетита нет. Каждое утро Тоска делала влажную уборку в комнатах и в подъезде, потом выходила в сад и принимала душ вместе с растениями. Возвращаясь в квартиру, ложилась отдохнуть, затем наливала себе ванну и после, взбодрившись, уже не знала, что с собой делать: ей ведь нельзя на море, как всем. От одной мысли нарушить режим у нее начиналась тахикардия. Но в общем она чувствовала себя прилично, если бы не грустные мысли, совсем было бы хорошо. Чтобы отвлечься, надо все время искать какие-то дела, а это само по себе утомляет. Она уже перестала надеяться на приглашение Джиджи и Тони: бедняги и без того устали от длительного присутствия посторонних. Они дали ей несколько книг — почитать на сон грядущий, — но ни одна не увлекла ее по-настоящему, как желанная встреча, которую ждешь с нетерпением. Истории Анжелики скучноваты, масса иностранных имен — все и не упомнишь. Готорн и Стивенсон чересчур серьезны: от их заумных рассуждений слипаются веки и скулы сводит зевота. К тому же некоторые очень уж жестоки, особенно в «Алой букве». Еще она перелистывала подаренную Тони подшивку журналов, изредка на чем-нибудь останавливаясь, правда тоже без особого интереса: о красоте заботиться уже поздно и стоит денег; путешествия ей тоже не по карману. Читая о головокружительных романах кинозвезд, она ощущала себя еще несчастнее, и от этого в ней с новой силой просыпалась жажда спиртного, общества, любви, так что пристрастие к единственно доступному из этих утешений казалось не столь уж тяжким грехом.

В день, когда разразилась гроза, Тоска не находила сил подняться с постели и вся обливалась холодным потом. Поняла, что происходит, только когда волна свежего воздуха, с грохотом распахнув окно и разметав занавески, ворвалась в комнату.

Тоска удивленно огляделась и попробовала встать, чтобы закрыть двери и окна. Но не держали ноги, дрожь охватила все тело, и она испугалась. С трудом добравшись до кухни, растворила в воде ложечку соды, выпила и вроде сразу почувствовала себя лучше. Вспомнила, как мать этим способом лечила дедушку, когда тому становилось так плохо, что он не мог произнести ни слова, только сидел мешком на стуле, бледный как полотно.

Из всех воспоминаний о дедушке лучше всего сохранилось ощущение того терпкого, кислого запаха. Мать, положив ему на лоб смоченную в уксусе тряпку, не переставала укорять дедушку за то, что он слишком часто заглядывает в рюмочку. Потом врач определил у него диабет. Дедушка ненавидел инсулин, называл его «мое рабство»; дома, под надзором матери, он соблюдал режим, но не упускал случая нарушить его в остерии, и всякий раз после этого ужасно мучился. Мать, немного приведя его в чувство, меняла пропотевшее белье, укладывала в постель, и дальше повторялся один и тот же грустный сценарий: жалобы, упреки, ссоры. Дедушка стал все реже появляться дома. При первой же возможности, как кот, выскальзывал за дверь и вел бродячую жизнь. Умер он рано, конечно, мог бы еще пожить, если бы слушался наставлений матери. Но Тоска его понимала: уж лучше умереть до срока, но свободным, чем влачить жалкое, зависимое существование. На самом деле она обманывала себя, рассуждая так, пыталась заглушить внутренний страх и втайне надеялась, что кто-нибудь, догадавшись обо всем, заставит ее лечиться.

С грозой изнуряющая жара спала, отдыхающие, видимо соскучившись по привычной жизни, начали понемногу разъезжаться.

Уехали и гости Джиджи; у него и у молодых социологов снова застрекотали пишущие машинки. Тоску распирало любопытство: чем же окончилась история, начавшаяся в ту ночь на волшебной лунной дорожке? А может, ее и не было вовсе, может, все это ей приснилось?.. Пляж и море вдруг посерели, поблекли, все чаще задувал северный ветер. У Тоски сжималось сердце при мысли о том, что лето подходит к концу.

Скоро берег совсем опустеет, разберут кабинки, вытащат на берег лодки; она напоследок посудачит со сторожем, который, окончив дела, вернется в Онелью. На пляже останутся только она, кошки да чайки.

Нет, она слишком рано забила тревогу: взамен отбывших приехали другие отпускники, солнце снова засияло, но дышать стало легче, потому что по утрам дул свежий ветерок, а ночи стали прохладнее.

И все же Тоска не могла преодолеть душевный кризис, охвативший ее во время первой грозы; он оказался таким сильным, что у нее даже начали появляться провалы памяти. Дедушка тоже нередко забывал, какое сегодня число, как называется та или иная вещь, что у него в карманах. Мать ругалась: ему нельзя было поручить даже самое пустяковое дело. Достаточно нескольких анализов — и подозрения подтвердятся. Диабет — болезнь наследственная, и в тот ужасный момент реакция ее была инстинктивной, она сразу вспомнила, что давали дедушке до того, как начали колоть инсулин. Сода помогла, и это только усилило ее страхи. Изо всех сил стараясь не поддаваться панике, она все время обновляла меню — свое и кошачье — и тщательнее обычного мыла лестницу, окна, ухаживала за растениями. Но летом за работой всегда мучит жажда, хочется выпить. Тоска всякий раз, еще до того, как уступить соблазну, чувствовала себя виноватой. Пристрастие к алкоголю она считала пороком сродни рукоблудию, которого должно стыдиться. Но она неизменно находила себе оправдания, обвиняя судьбу, лишившую ее человеческого общения, сделавшую кошатницей, которая вызывает брезгливое чувство у тех, кто богаче и счастливее. Теперь, когда она была почти уверена в своем заболевании, тайный порок автоматически превращался в смертный грех. В тяжкий грех самоубийства — ведь его даже Господь не прощает.

Тоска всегда испытывала ужас перед насильственной смертью. Стоило ей прочитать или услышать о каком-нибудь жутком случае самоубийства или зверском убийстве, она тут же стремилась на улицу, к людям, только бы не быть одной. Она уже не верила, что ее тусклое, убогое существование когда-нибудь изменится, но мирилась с этим как с неизбежностью. В церковь она ходила лишь затем, чтобы побыть немного среди людей, но там, как ни странно, чувствовала себя более одинокой: чужие лица, на всех полное равнодушие к ней и ее судьбе. А Он там, наверху, вряд ли ее жалует, иначе не бросил бы одну в пустоте бороться с болезнями и утешаться лишь воспоминаниями, которые уж никто у нее не отнимет. Несколько раз она пыталась убедить себя, что, чем жить такой жизнью, лучше разом оборвать все страдания. Но что-то мешало поверить в полную бессмысленность собственной жизни. Жила же она ради Миммо, теперь может жить для Поппы или какого-нибудь другого создания, нуждающегося в защите. А гнетущий страх, тревогу можно унять, заглушить, подавить, опустившись в хмельную негу. Конечно, это трусость — бежать от настоящего, искать забвения, но трусость вполне объяснимая, достойная сострадания. Если Бог есть, он наверняка снисходительно посмотрит на нее, потрясет огромной белой бородой и не отправит ее в ад только за то, что она пыталась забыться в четырех стенах, где никого нет, кроме призраков и кошек. В памяти всплывали образы убогих, нищих, которые в мороз спят на скамейках, завернувшись в газеты, ходят в лохмотьях, с протянутой рукой. Она вспомнила пьесу Бертолацци «Наш Милан»: ей в общем-то понравилось, но после она сказала Марио, что предпочитает другой театр, где светло, весело и не щемит сердце от этой серой беспросветной нищеты. А еще они часто спорили, надо ли защищать от несправедливости людей, покорно терпящих оскорбления. Марио считал, что у каждого хватит собственного достоинства, чтобы защитить себя и жить по-человечески. Но тогда почему его жизнь, от которой будто лучились чистота и тепло, оборвалась так глупо и несправедливо? А ведь однажды случай спас ему жизнь, отняв ее у тех солдат, его товарищей. Возможно ли, спрашивала себя Тоска, чтобы теперь судьба в равной мере ожесточилась на меня из-за пристрастия, которое всем так или иначе прощается? Неужели единственная слабость, единственная отрада и спасение в этой пустоте, где ей выпало жить, должны привести к смертельному исходу?