Ладно, не будем гадать, Тоска все равно расскажет. Я спрашиваю себя, не сгорели ли нынешним тропическим летом вместе с лесами на полуострове выдержка и привычное мировосприятие людей. Все в эту жару как будто вышло за рамки дозволенного. Лавиния наглядно продемонстрировала то, на что она способна и что прежде было скрыто за непроницаемой завесой. Энрико переступил через попранное достоинство. Подруги, не боясь общественного осуждения, отдались греховной страсти. Муж не выдержал оскорбления, нанесенного прежде всего институту брака, а потом уж ему лично.
А Тоска?.. Новости для нее — хлеб насущный. Если занята чужими новостями, отвлекается от собственных мыслей. Вот бы послушать, как она рассказывает об этом кошкам! Тони здорово ее копирует во время этих кошачьих ассамблей. Должно быть, нашу новую подругу до глубины души потрясло открытие тайн Лесбоса. Эта женщина наверняка все еще одержима желаниями, но подавляет их в себе, повинуясь строгой морали простолюдинки. Например, наблюдая на пляже за влюбленными, уж точно почувствовала волнение крови под кожей, обласканной свежим морским ветерком. Любопытно, как она вела себя при этом? Наверно, какое-то время стояла как зачарованная, а потом, устыдившись нечистых мыслей, схватила Фифи, страстно прижала к себе и бросилась домой. Может, ей даже казалось, что она обнимает мужское тело. Жестокая иллюзия, но Тоска никогда в этом не признается даже себе. За нее из сострадания, как мне кажется, это делаю я. Но кто знает, не прячется ли под маской такого сострадания моя собственная похоть. Может, у меня в голове помутилось за это долгое и слишком жаркое лето? Иначе что заставляет меня, подобно одному из ее котов, крутиться вокруг женщины-неудачницы, не опустившейся до низости и озлобления? У меня хватит чувства юмора, чтоб оценить себя объективно, и красная лампочка в темном нагромождении мыслей время от времени вспыхивает, предупреждая, что не следует мудрствовать и выдумывать, вместо того чтобы писать все как есть. У Тоски слова, а у меня какое-то невнятное бормотание — вот в чем штука. Разница между придуманным и настоящим образом неминуема. Я всегда был сторонником веризма, но достижима ли подлинная правда, во имя которой совершились и совершаются в мире самые жестокие бойни?.. И все-таки каковы же настоящие цвета Тоски, пропущенной через мой спектр? Мне она кажется то розовой, то серой, то голубой, в зависимости от времени и настроения, своего и моего. Впрочем, какой бы ни была эта зависимость, ведь кто-то свыше уже раскрасил и нас, и все окружающее. До чего ж я наивен в этом стремлении постоянно реабилитировать себя в глазах других! Если тот высший художник, у которого все краски, не в состоянии сделать так, чтобы человек и предметы воспринимались однозначно, то куда уж мне! Видно, такова моя участь — постоянно мучиться сомнениями. Незавидная, конечно, судьба, но другой нет и не будет, на том и держимся… Думаю, Тоска, если б узнала, простила бы меня. Будь я не столь напичкан всякими науками и прочими премудростями, включая парапсихологию, тогда утешался бы тем, что измерял энергию, которую мои мысли излучают в безбрежный космос в надежде защитить Тоску от одиночества, ибо в этом космосе затеряна маленькая полоска морского берега, а в нее уже вросла корнями, словно деревья в ее саду, Тоска. Вот так и я привязан к своей судьбе, на какое-то время надевшей маску, обретшей черты кроткого белого лица. А в разрезе глаз сверкает загадочный взгляд Миммо…
Миммо тоже может стать главным героем. Но тогда события должны развиваться уже по другой логике, соответствующей его незаурядной натуре.
3
Я наконец прочитал Тони первую часть романа, который писал втайне от нее. Она, как я и ожидал, не удивилась: наверняка давно обо всем догадалась и теперь внимательно — так умеет слушать только она — следила за повествованием, по ходу делая ценные замечания.
Нет, даже не следила, а как бы переживала его изнутри. О таком читателе мечтает каждый романист и только к таким, наверно, обращается, когда пишет. Поглощенная содержанием, Тони не забывает обо всем на свете. Вот так на концерте, замирая от волшебных звуков, мы все равно различаем фальшивую ноту. То и дело она перебивает меня, говорит, что не понравилось, резануло слух, не только по стилю, но и по мысли. Причем сперва обдумает это и в конце концов, не глядя на меня, а будто сверяясь с живущими у нее внутри образами, выдает свою оценку.
Я читаю, а сам краешком глаза наблюдаю за Тони. На ее живом, подвижном лице видно каждое движение души. Так легкое дуновение ветерка покрывает рябью всю поверхность глубокого озера. Она как сейсмограф, мгновенно реагирующий, когда меня слишком заносит или я невольно растекаюсь мыслью по древу, отклоняясь от темы. У Тони инстинктивная тяга к гармонии и в жизни, и в мыслях. Она говорит, что это влияние Кроче, но, по-моему, даже не изучай она его, сама бы пришла к такому методу чтения.
Когда я закончил читать, она слишком долго молчала. Не выдержав напряженного ожидания, я рискнул пошутить:
— Ну же, смелей! Может, сгодится хотя бы как поваренная книга для кошек?
Она, нахмурив брови, посмотрела на меня невидящим взглядом. А я униженно, как студент на экзамене, залепетал:
— Ты обратила внимание на слова о том, что писать роман — все равно что готовить на кухне? Дипломированные писатели отнимают мой хлеб, почему же я не могу ответить им тем же?
Тони сказала, что ни в чем меня не упрекает и не удивлена, что маленький мирок на берегу моря заставил меня взяться за перо.
— А без Тоски у нас все равно бы ничего не вышло, — добавила она.
От этого «у нас» вдруг защемило сердце: то ли меня тронуло ее нежное участие, то ли почувствовал укол ревности, в которой стыдно признаться. Напоследок Тони сказала, что больше слушать не будет: пусть интуиция мне подскажет, чем закончить эту историю, а она не желает вмешиваться.
Итак, я один и не знаю, что дальше писать о Тоске и о себе.
Впервые в этом году по-настоящему похолодало. С моря, не ослабевая, дует ветер, предвестник зимы. Резкий, пронизывающий, он поднимает тучи пыли на прилегающих к пляжу улицах и заливает волнами берег. В свинцовом небе нет даже намека на просветление. На каждом перекрестке впечатление такое, что тебя вот-вот сдует. Я пошел в центр, потом от вокзала Принчипе поднялся на фуникулере, но уже на улице Бальби понял, что одет не по погоде — холод пробирал до костей. Вообще-то я чувствую себя отлично: отпуск укрепил мускулатуру, дыхание стало ровнее, курить не тянет, так что врач остался бы мною доволен. Вот только мрачное генуэзское небо угнетает, мешает сосредоточиться на работе. Перед выходом, срочно заканчивая статью и надеясь на собственное мастерство и долготерпение читателей, которые все проглотят — от автомобильных катастроф до кулинарных рецептов, от светских скандалов до философских нравоучений, — подумал о Тоске. Как ей, должно быть, одиноко сегодня на берегу моря!
Бары закрыты, немка уехала последней и вряд ли все еще мечтает об Израиле после всего, что произошло в Бейруте. Альдо теперь в Онелье красит дома вместо лодок. Даже аптекарь сейчас небось уже вернулся в Пьемонт. С Тоской остались только Бисси, Пусси и Фифи. Цыганка Поппа еще с нашего отъезда где-то кочует. Малышка, оставшаяся после ее трудных родов, — по-моему, очень милое существо — живет у девочки из парикмахерской. Опасаясь, что Фифи забеременела, Тоска начала давать ей по половине таблетки в неделю («По воскресеньям, перед тем как к мессе идти», — пошутила она во время одного из последних наших разговоров), значит, в месяц всего две: разотрет в порошок и смешивает с провернутым мясом. Теперь уж Фифи точно не принесет котят.
Обратно вернулся на автобусе, но домой не хотелось: как подумаешь, что придется слушать противное жалобное поскрипывание запоров на ставнях, все внутри переворачивается. Поэтому спустился на пляж в Боккадассе, прошел мимо вытащенных на берег шлюпок и баркасов, полной грудью вдохнул резкий, чуть с гнильцой запах ссохшегося дерева, выловленной рыбы, смолы. Этот аромат я узнал бы из тысячи. Тоскливый, но не отталкивающий запах старости и близкой смерти, как в богадельне. Вот и я, словно один из этих старых баркасов, сижу на мели и жду, когда меня снова просмолят, покрасят и пустят гулять по морю. Гляди на эти отполированные солью кили, на ржавые уключины и благодари Бога, что пока здоров и еще способен куда-то плыть. Правда, горизонт с каждым днем все больше отдаляется от тебя, и нет крыльев, чтобы оторваться от земли. По-моему, я делаю правильно, что жду, хотя и не дошел до того, чтоб шить плащаницу, как старый еврей. Мысли неотвязно лезут в голову. И кто дал тебе право думать за других — за Тоску, Лавинию, Тони, — если ты сам про себя ничего не знаешь? Да, не знаю, но тем не менее предоставляю своему баркасу качаться на волнах воображения, как будто я не один, а нас двое, трое, сто человек. Северный ветер студит сердце, и становится страшно: а вдруг тебе придется умирать не один, а два, три, сто раз? Нет, успокаивают меня баркасы, двум смертям не бывать. Вернулся домой и увидел, что Тони свернулась калачиком на диване в гостиной с Лопаткой на руках. Она сама вся мягкая, уютная, как кошка. Благодарно обнял ее, и она удивилась. Ну как ей объяснишь, что заплыл далеко и забыл о ней? А когда увидел, что она меня ждет, снова окунулся в жизнь, отогрелся душой, поверил: мы не раз еще забросим вместе сети и вытащим чудесный улов. Близилось время ужина, мы собирались пойти в ресторан, но я порушил все планы.