Все это, вместе взятое, превращало Суворова в лицо, которое было не главнокомандующим, а каким-то представителем главного командования с одной внешней стороны, да и то не вполне. В письме к Разумовскому он говорит, что никогда не может добиться истинной цифры австрийских потерь, ни приблизительного исчисления потери неприятеля, а потому "в описаниях темен" ². Мало того, он утверждает, что в некоторых случаях Австрийцы просто лгали, подводя слишком большие итоги своим потерям. На основании повеления Павла I, следовало вести журнал военных действий (что впрочем постоянно делалось и при Екатерине), и Суворов поручил эту работу Фуксу. Фукс доносит в половине июля генерал- прокурору, что "к составлению журнала есть препятствие со стороны Австрийцев, ибо они никаких сведений не дают" ⁹. Конечно отчасти этим же обстоятельствам русские военные архивы того времени обязаны своею неполнотою и разноречием архивных документов. К той же категории следует отнести, что Суворов иногда отказывается от своих слов. Так, после Треббии он пишет Краю: "при моем истощенном и слабом здоровье, могу я часто подписывать необдуманно, в особенности же когда мне подкладывают что-нибудь в дипломатическом стиле, который так затемняет военное письмоводство", и затем приводит в доказательство пример.

Принужденный действовать в подобной обстановке, Суворов естественно должен был находиться в напряженном состоянии духа. Он был недоволен, раздражен, и высказывал это часто. Был он недоволен, между прочим, и русским послом в Вене, графом Разумовским, который подчинялся вполне влиянию барона Тугута, смотрел его глазами, сделался слепым его орудием. В какой мере русский посол, по донесению Фукса, был надменен и высокомерен с русскими генералами и офицерами ⁹, в такой мере отличался уступчивостью и любезностью к вершителям судеб в Венском кабинете. Перед Суворовым он лебезил, заискивал у него, льстил ему; величал фельдмаршала полководцем, подобного которому никогда не было и не будет; извинял боязливость Венского кабинета предшествовавшими поражениями; называл его "напуганным кабинетом"; наивно уверял, что у двора недоверия к нему, Суворову, совсем нет, а есть только опасение, чтобы он не пошел слишком далеко. Все эти любезности сначала как будто смягчали Суворова, потом шли ни во что; не выходя из форм приличий и вежливости, он все настойчивее требовал от посла содействия при Венском кабинете и наконец стал писать ему без обиняков. Узнав, что в корпус Ребиндера Разумовский посылал прямо свои предписания, Суворов ему пишет: "советую вам, если случится в чем ни есть к войскам отнестись, чтоб мне о том для соображения, как к начальнику, сообщать изволили; не заводите другой гофкригсрат, и один всю мою веру и верность крушит". Когда неприятности как-то перемежились, и Суворов на короткое время успокоился, он обратился к жене Разумовского с просьбой: "матушка графиня, высеки графа, он пред сим много дурил" ⁷. Вообще же холодность его к Разумовскому росла с каждым днем и кончилась совершенным разрывом.

Не трудно понять, что касаясь в своих письмах Венского кабинета, гофкригсрата, его приверженцев и большинства австрийских начальников, - Суворов не стеснялся в сарказмах и выражениях негодования. "Везде невежественный гофкригсрат, робкий кабинет, неискореняемая привычка битым быть, унтеркунфт, бештимтзаген.... 3дешние завоевания не по их правилам, как они обыкли все терять до венских врат, которые перенесены быть могут в Пресбург" ¹⁰. Ненавистных бештимтзагеров он ставит по средине между дураками и плутами, и нападает в особенности на их уменье - терять людей: "для короны - размен есть; для них - не их люди, чего жалеть!... Бештимтзагеры убавили у меня из-под ружья в три раза почти больше, нежели мне на трех баталиях стоили Тидона, Треббия и Нура". Бельгарда он считает дошедшим в этой науке до мудрости, так велики у него потери. Признавая отличные дарования эрц-герцога Карла, Суворов однако же не дает пощады и ему за бездеятельность, называет его "наитомнейшим" и говорит: "эрц-герцог сидит в полном унтеркунфте и тем бештимтзагерит всю бурю на меня, ибо у Французов до 10,000 с Жубером сюда набавилось". Он уверяет Толстого, что эрц-герцог мог бы нанести Французам вдвое, втрое больше потери, если бы прибегал чаще к холодному оружию: "а штыками здесь, при мне, Немцы хорошо колют".

Не всех впрочем бракует Суворов, бичуя своими злыми сарказмами; Мелас, несмотря на его ограниченность, Край, Вукасович, Шателер, Цах и некоторые другие составляют исключение. Достается и им, но не так, как настоящим "бештимтзагерам", а просто по натуре Суворова. Шателера он называет любя "милым ветрогоном", своей "разрозненной библиотекой". При осаде александрийской цитадели Шателер был в траншее ранен и потому не мог оставаться при должности; Суворов взял от Края генерал-квартирмейстером Цаха, говоря про него, что это "не Цах-гафт, а только Цах: добр, тих, учен, но истинный проектный унтеркунфтер, и я в комбустии". Шателер больше не возвращался к Суворову, так как жестоко провинился перед гофкригсратом, осмеивая его в частных своих письмах и горячо держа сторону главнокомандующего. Письма эти были вскрыты в государственной канцелярии, и Тугут воспользовался случаем, чтобы разлучить с Суворовым такого вредного человека. Спустя несколько недель, Суворов в одном из своих писем отозвался о Шателере совсем не так, как прежде, назвав его шпионом Дитрихштейна. Он был положительно не прав и выразился таким образом вероятно под каким-нибудь минутным впечатлением; может быть также и то, что креатуры Тугутовы успели оклеветать отсутствующего.

Не привыкший действовать со связанными руками, без участия своих дарований и опытности, Суворов постоянно старался сбросить с себя путы, но они от этого больше стягивались. Оставалось еще решение - уйти, бросить блистательно начатое дело; но для него, жившего военной славой и для военной славы, это было почти самоубийством. И однако он останавливался неоднократно на таком решении, сообщая его Разумовскому. Июня 21, после изложения невыносимости своего положения, он кончает письмо словами: "домой, домой, домой, - вот для Вены весь мой план", а спустя 4 дня посылает в Петербург прошение к Государю. "Робость Венского кабинета, зависть ко мне, как чужестранцу, интриги частных двуличных начальников, относящихся прямо в гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие мое в производстве сих (операций) прежде доклада на тысячи верстах, принуждают меня Ваше Императорское Величество всеподданнейше просить об отзыве моем, ежели сие не переменится. Я хочу мои кости положить в своем отечестве и молить Бога за моего Государя".

Но Венский кабинет успел забежать вперед. Он делал Суворову сначала замечания и укоры в неповиновении, а когда эти меры оказались недействительными, принес в Петербург жалобу. Император Павел не мог конечно узнать правды из этой жалобы, а потому сообщил Разумовскому, что Суворов находится в распоряжении императора Франца; что "в нем нет недостатка ни усердия, ни доброй воли, а ремесло свое он знает не хуже какого-нибудь министра или посланника; пусть только ему предпишут, чего от него желают, а ему останется исполнять". В Вене конечно возрадовались такому отзыву и продолжали приводить Суворова к повиновению, но Суворов никак не соглашался превратиться в мертвый инструмент. Тогда, 23 июля, император Франц рескриптом напомнил ему, что он отдан в его, императора, распоряжение: "а потому несомненно надеюсь, что вы будете в точности исполнять предписания мои".

Тем временем Император Павел, получив прошение Суворова, увидел из-за чего возникло неудовольствие, слухи о котором еще раньше доходили до его сведения. Принимая в соображение, что предъявляемые Венским кабинетом к Суворову требования неудобоисполнимы и в существе своем значительно разнятся от первоначальных, Павел I просил Франца II принять меры, чтобы гофкригсрат не давал предписаний, противных его собственной (Франца II) воле, так как подобные поступки могут повести к последствиям, самым гибельным для общего дела. Сверх того дано Разумовскому повеление - потребовать формально объяснений от самого Австрийского императора. Вскоре после (31 июля) последовал на имя Суворова рескрипт, где говорилось о необходимости предохранить себя "от всех каверзов и хитростей Венского двора"; что же касается до "дальнейших военных операций и особенной осторожности от умыслов, зависти и хищности подчиненных австрийских генералов", то Государь предоставлял это "искусству и уму Суворова" ¹¹.