Том даже умудрялся хранить верность — для него достижение воистину героическое. Женщин к Тому как магнитом тянет. Им хочется трахаться с ним, по-матерински нянчиться, дружить с ним, и все это — одновременно. Видит бог, даже я был к нему неравнодушен, чего уж говорить о помешанных на сексе девятнадцатилетних свистушках. Я торчал у линии штрафной площадки, пытаясь поймать одну из безадресных передач, которые он раздавал с мужской щедростью, но мне так и не довелось пробить по воротам. Большую часть двух семестров Том провел в своем будуаре с Люси, а мне осталось довольствоваться компанией моих истинных подрыт — кладовщицы Марье, Стеллы[20] и Викторины.

Именно тогда я вступил в ранний период моего увлечения Мэри О’Салливан. Она училась курсом младше и еще не успела сообразить, что студенческий бар вечером в четверг — неподходящее место для поисков Большой Студенческой Любви. Но о Мэри позже. Она заслуживает отдельного отступления.

Мы с Томом прошли через все испытания, выпадающие настоящим друзьям. Вскоре после окончания университета у Люси даже случилось помрачение ума из разряда «Я тебе не говорила, Фрэнк, что мне всегда хотелось с тобой переспать?».

Обычная, казалось бы, вещь, но мне тогда все было в диковинку. Я помню все странные, противоречивые детали. Мы сидели в темном индийском ресторане, и Люси прижала свою обтянутую чулком ступню к моей промежности. Пока Том шумно втирал моей девушке (Мэри на подходе к среднему периоду наших отношений) о юристах-наставниках, аренде и хитрожопых клерках-кокни, его невеста шурудила мои яйца большим пальцем ноги и таращилась на меня самым бесстыдным образом. В ширинке у меня стало тесно, словно ее набили мокрым песком. Мне повезло, что карьера Тома находилась на том этапе, когда он не мог говорить о ней без истерического восторга, потому что сам я говорить был не в состоянии. На следующее утро Люси позвонила мне прямо с работы и заявила, что мы должны встретиться. Я приехал к ней на квартиру в Хаммерсмит и признался, что тоже в некотором роде испытываю страсть, но, когда мы устроили шумную возню на кровати, я вдруг понял, что мне не хочется. Люси мне даже не нравилась. Мотивы, по которым я пустился во все тяжкие, были мне самому неясны, но ничего хорошего в них не было. В порыве суперменского благородства (и, признаться, чтобы скрыть внезапно пропавшую эрекцию) я отстранился от Люси, произнес возвышенную, но сбивчивую речь о верности дружбе, застегнулся и дал деру. Состоялось ли соитие? Люси наверняка сказала бы «да», определенная форма стыковки имела место, но я не уверен. Такой секс лишен своей первичной мотивации и завершения. В общем, я не уверен.

Оставь мы этот эпизод без продолжения, он со временем превратился бы в позабытый секрет. Но Люси не отступилась, и когда в следующий раз мы оказались у нее на квартире одни, то довели дело до конца. Мы трахались неуклюже, с закрытыми глазами и без особой радости, но все равно сильно возбудились. Мы оба чувствовали паскудство и низость, смешанные, однако, со странным ощущением взрослости — словно мы только что покинули замкнутый мир Оксфорда и погрузились в мир настоящий, где реальные поступки имеют реальные последствия.

Как бы то ни было, Люси одумалась довольно быстро («Кажется, Том как раз получил первый чек на крупную сумму?» — «Нет-нет, Фрэнк, ну зачем ты так?»), и нам пришлось пройти муторную процедуру искупления. Мы договорились встретиться в пабе, «где нас никто не знает», и Люси долго и тоскливо нудила о том, как она виновата, в каком она смятении и как она только могла подумать об измене Тому. Люси объясняла свое помешательство чрезмерной увлеченностью Тома карьерой, в которой ей не было места по определению. Она говорила, что хотела почувствовать надежное плечо, и, мол, я ей это чувство доставил. Выходит, весь эпизод был криком о помощи — как заведомо неудачная попытка самоубийства. Самоуважения мне это не добавило. Люси много плакала, а я смущенно озирался. У меня мелькнула мысль, а не взять ли ее прямо сейчас, тепленькую, влажную от слез, беззащитную? — но я сдержался. Да и куда мы могли пойти? Кроме того, она мне даже не нравилась. И потом, о Томе надо было подумать. И потом, и потом…

Видимо, она получила то, что хотела, потому что всего через несколько месяцев они поселились вместе, и Люси больше никогда не упоминала тот момент сомнений или паники, или что это было. Теперь они обзавелись «конюшней», купаются в самоуверенности и деньгах, ждут ребенка и незыблемы как скала.

Когда меня начинает доставать беспечная легкость, с которой Том идет по жизни, я, ужасаясь собственным побуждениям, вызываю из памяти причудливую авантюру с Люси. Получи, малыш, ниже пояса. Когда Том особенно оживлен и самодоволен, когда возносит до небес Люси, вот как сейчас, я смотрю на него в упор и думаю: «Эх, Том, Том…» — и скрепя сердце двигаю дальше.

После обмывания беременности Люси если кто и нуждался в няньке, так это я. Слава богу, у меня имелся Генри, сосед по квартире, ее же владелец и постоянный источник строгой мужской заботы. Генри Стенджер всегда набирал хороший балл. Он, вне всяких сомнений, преуспел в жизни больше меня. Вот его расклад:

Итого: 59 баллов. Совсем неплохо!

Генри был милосерден в то утро, правда, он был милосерден в любое утро.

— Ну, поведай теперь свою версию событий. — Генри присел на краешек кровати с большой кружкой чая в одной руке и узловатой самокруткой в другой. Длинные вьющиеся волосы были, как обычно, заправлены за уши.

— О-о черт. Генри, я опять что-нибудь натворил?

— Есть такое дело. Том только что звонил, спрашивал, как ты и был ли у врача.

— У врача?

— У тебя над правым глазом приличная шишка, а на подбородке — засохшая кровь. Говорят, что ты в каком-то стильном ресторане дал в морду банковскому менеджеру Колину, наблевал в раковину от Филипа Старка[21], бодался с унитазом, а затем, обняв его, пытался заночевать прямо в сортире. Том опасался, что таксист сдаст тебя в травматологию — в таком ты был состоянии.

— О боже, действительно натворил. И это, конечно, не все?

— Конечно. Но ты еще не готов выслушать всю историю до конца. Вот, выпей пока чаю.

Лежа на спине, я пребывал в том золотом промежутке между сном и прозрением, когда кажется, что жестокое похмелье, может, и не наступит. Я приподнялся, опершись на локоть, чтобы взять кружку, и мне немедленно захотелось вернуться назад в этот промежуток.

— О боже, о-о-о боже, ой-ой-ой…

— Похмелье? Эта штука не поможет? — Генри повертел «козью ножку» в пальцах с обгрызенными ногтями. — Специальный рецепт «проснись и пой» от Генри — две части мягкого гашиша и одна часть свежей травы в гильзе из-под «Мальборо лайт».

Я, поколебавшись, отказался. Вкус во рту был такой, словно я всю ночь ел угли из костра.

— Не, Генри, спасибо. Лучше тост.

— Какие проблемы, командир? Будет тебе тост.

Генри исчез, а я попытался сложить вместе обрывки воспоминаний о вчерашнем вечере. Я хорошо помнил прибытие в ресторан, где меня усадили напротив Софи и Колина. Софи благородно выгораживала меня после прокола с почтовым отделением. Я тихо застонал, вспомнив, как пытался лапать ее, когда подавали рыбу. Нехорошо, конечно, но пока не смертельно.

Ой, нет, я, кажется, заставил Люси вынуть блузку из юбки, чтобы, встав на четвереньки, послушать, что у нее там в животе. Было? Точно, было. Вроде бы я также шептал ей на ухо (пожалуйста, скажите, что это неправда), что всегда был в нее влюблен. А потом… У меня вырвался жалобный стон, прервавший поток кошмарных воспоминаний. Когда на следующее утро после бурной ночи меня пронзало раскаяние, я, пока не закончится весь этот ужас, обычно погружался в судорожное, вымученное, бессмысленное веселье в духе песенки «Быть мне счастливой»[22]. На этот раз Кайли не помогла. Тут вернулся Генри с тостами.