— Хорошо получается, мне нравится. Все изматывающее и негативное — от меня, все просторное и светлое — от этого самовлюбленного придурка.

Том потерял терпение:

— Ну хватит вам, остыньте.

Дэвид вернулся спокойный, довольный и ничего не заметил.

— Хороший здесь толчок, Дэвид? Достаточно пространства для твоего бесформенного содержания?

Дэвид жидко рассмеялся, даже мне самому мое замечание показалось жалким. Но все равно, каков козлина!

Поэт пространства, мать его.

Обед продолжался, Мэри демонстрировала подчеркнутое уважение к Дэвиду, что причиняло мне лишнюю боль. Я надеялся, что она повелась на член или деньги и будет смотреть на него глупыми томными глазами довольного щенка, но Мэри, похоже, испытывала нешуточное благоговение. Тут дело не только в щекотании животика. Казалось, что между ними успел установиться размеренный физический контакт, предполагавший глубокие отношения.

Дэвид выглядел «серьезным человеком», и это было главное. Несмотря на претенциозность, он вел себя собранно, сдержанно и искренне. По сравнению с ним я чувствовал себя полуфабрикатом. Даже Том только играл в серьезность, в любую минуту он, казалось, мог перейти на сальности. Дэвид же пересек некий Рубикон (35-летие? 200 000 в год?), когда следовало быть взрослым без дураков, решительным и уверенным в себе. Он нечасто смеялся, но и не смотрел букой как подросток Как будто мы просто вращались на его орбите, и он не находил в нас ничего нового. У меня не получилось выставить Дэвида спесивым придурком, и я с тревогой отметил, что мне в душе хочется ему понравиться.

Выяснилось, что Дэвид работает коммерческим директором в своей рекламной компании. Он занимался верхним сегментом рынка — машинами, пивными компаниями, авиалиниями. Я видел один из его роликов — до смешного напыщенную сагу о лишних двух сантиметрах пространства между креслами в бизнес-классе таиландских авиалиний. Текст зачитывал Энтони Хопкинс, за его спиной гигантский авиалайнер делал вираж на фоне заката: «Там, наверху, посреди необъятного пространства у вас будет больше личного пространства». Полная и беспросветная херня, разумеется, но херня доходная. И как они умудрились снять «Боинг-747» на высоте десяти километров так, чтобы последние лучи заката лишь позолотили кончики крыльев? Где берут такое ноу-хау? В ресторане в Баттерси такого не найдешь, это уж точно.

Пожалуй, я погорячился, приписав Дэвиду стиль семидесятых На обратном пути, молча шагая рядом с Томом и Люси, я пытался представить отношения Мэри и Дэвида как естественную прогрессию наших с Мэри отношений, поставив последние себе в заслугу. Не получалось. Разница в качестве между нами была столь велика, что обрыдаться можно. Я не видел ни одной области, в которой мог бы показать свое превосходство. Я чувствовал себя устаревшей моделью, неповоротливой, медлительной, со встроенными системными дефектами, негодной по всем параметрам.

Мы не прощупали только одну сферу. Возможно, я умел лучше пить. Умеренность и отсутствие чувства юмора у Дэвида подсказывали мне, что его развезет после двух кружек пива. Мелочь, но хоть кое-что. Я решил выяснить.

Остаток дня я провел в безмолвии и апатии перед телевизором, следя за бегущей строкой с результатами футбольных матчей, в то время как все остальные делали вид, что читают газеты, потом поднялся наверх принять очистительную ванную. Пока я медленно всплывал и погружался, перед моими закрытыми глазами проходили сцены блюзового периода отношений с Мэри. Окончательный обвал произошел без особой причины, просто Мэри, одержимая идеей прогресса, ушла своей дорогой, а я остался на месте. Ссоры у нее дома, ссоры у меня дома, ужин в полном молчании, причем счет всегда оплачивала она, потом ссоры в машине. Множество ссор. Последний день, кольцо деревьев Грин-парка, я с мешком ее вещей, которые она по ошибке оставила у меня дома, увещевания, обличения, напускное возмущение. Мы продолжали играть в последние, древние как мир, пустые игры-разговоры. Наконец, когда Мэри изготовилась к прощальному объятию, я покачал головой и отвернулся. Бросив последний взгляд, я увидел, как она идет к Пикадилли, забросив мешок за плечо как школьница. Мэри не вытирала слезы и не оборачивалась. Две последние сцены — одна у стойки портье, одна в лондонском парке — вот и вся блеклая концовка книги наших отношений.

За ужином я всерьез налег на выпивку. Том и Люси приготовили здоровенную рыбину, и я уписывал ее под необыкновенно вкусное вино из ящика, который привез Дэвид. Откуда берется такой нежный вкус? У вина было экзотическое название, с диакритическими знаками и непроизносимыми сочетаниями букв. Оно просилось, чтобы его пили огромными глотками. Когда подали мороженое, я уже всасывал вино чуть не из бутылки, так мне хотелось захватить себе львиную долю.

— Боже, потрясающее вино. Откуда оно?

— Я заказываю его прямо у винодела во Франции. Мой отец покупает у него вино уже лет сорок.

Я немного разбираюсь в винах. Одна из прелестей работы в ресторане состоит в том, что красноносые торговцы раз в неделю поили меня с ложечки последними новинками, не подозревая, что заказывать товар не в моей власти. Тут главное было прикинуться лохом, рабоче-крестьянином, и хорошо сыграть роль.

— Сорок лет выдержки, с ума сойти. Что это, кларет? Нет, кларет красный, как форма у «Астон Виллы».

— Бургундское.

— Я думал, бургундское тоже красное. Когда про штаны говорят «цвета бургундского», они на самом деле бордовые.

— Нет, белое тоже бывает. Шардонэ — сорт белого бургундского.

— Ага. Как интересно. Дорогое?

— Как посмотреть. По сравнению с обычным пойлом дорогое, но мы платим значительно меньше, чем в магазине.

— Неужто десятку за бутылку?

— Это скорее стоит тридцать за бутылку.

— Тридцать! С ума сойти! Да на эти деньги можно купить четверть унции дури или три порции экстази.

— Но удовольствие не то же самое.

— Ты за себя говори, приятель.

— Нет, я не согласен. В этом вся проблема с наркотиками, не так ли? В них главное — эффект, а не то, как он достигается.

— Не догоняю.

Дэвид взял пустую бутылку вина на руки, как ребенка, и прочел этикетку.

— Представь себе все поколения виноделов, растивших лозу, поддерживавших терруар[53], следивших за непрерывностью процесса Когда пьешь хорошее бургундское, участвуешь в культурно-историческом событии. Глупо пить его, чтобы «дало по мозгам». Для этого сгодится водка, травка или экстази.

— Но и то и другое просто уход от реальности. Баловство ощущений.

— Возможно. Но качество неодинаковое. Идти на «Парсифаль» или на «Оазис» людей побуждают те же мотивы, однако ощущения от первого — на порядок выше.

Я загнал себя в угол. Мэри внимательно слушала, и мой вид ей подсказывал, что я согласен с Дэвидом, но не уверен, что такое «Парсифаль». Мозаичное панно? Тогда как на него можно ходить и при чем тут «Оазис»? В целом же я был противником релятивизма. Я предпочитаю, если вы заметили, классифицировать вещи, пользуясь абсолютными суждениями. Придется пересесть на другого конька.

— А каким образом с этим вяжется реклама?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты зарабатываешь на жизнь, эксплуатируя самые низкие инстинкты. Когда ты берешься судить о качестве удовольствий других людей, разве в этом нет фальши?

— Ни капли. Я работаю в рекламе лишь для того, чтобы сделать имя и снять свой фильм. Реклама — лишь средство к достижению цели.

— Как травка.

— Немного как травка, но я не обмякну перед телевизором с куском пиццы во рту и не буду глупо хихикать над несмешными вещами, так что результат, надеюсь, получится более конструктивный.

— Но ведь ты хочешь, чтобы твои фильмы смотрели?

Дэвид вскинул брови и тихо рассмеялся.

— Да, уел ты меня… Хочу, конечно.

Упившись, я принял его фразу за личную победу. В действительности же я вел себя глупо и вызывающе, потому что Мэри посмотрела на меня и покачала головой так, чтобы только я один заметил, — как она всегда делала, когда я ставил кого-нибудь в неловкое положение. Какая радость, что ее осуждение уже не имело надо мной власти. Мэри больше не в ответе за мое поведение, а раз не в ответе, значит, и не вправе, вот и все.