— А что тогда? Валяй, рассказывай.

Он проверил уровень вина в бутылке.

— Пойла надо будет прикупить.

— Еще на час хватит.

Гордон зыркнул на меня горящими глазами.

— До тебя, видно, еще не дошло.

— Что не дошло?

— Сколько у тебя денег?

Мне не хотелось называть точную сумму, еще решит ограбить.

— Десять-пятнадцать фунтов.

И это было недалеко от истины, у меня оставалось около двадцати фунтов.

— Десять-пятнадцать… — пробормотал он про себя, — я тебя бесплатно завтраком накормлю, соображаешь?

— Хорошо.

— То есть если еще принесешь, с меня — завтрак.

Гордон потряс бутылку, допил стаканчик и вылил в него остатки из бутылки.

— А историю свою расскажешь?

— В виде бесплатного приложения.

— Ладно, тогда принесу.

Я подумал, что следовало бы уйти и не возвращаться. Мне становилось не по себе. Гордон был немаленьких размеров, такой меня запросто одолеет. Я встал и потянулся, стараясь не показывать виду. Если торопиться, подумал я, он меня раскусит.

— Ну, я пошел.

Гордон взглянул на меня, его лицо подергивалось под бородой. Он словно читал мои мысли.

— Я с тобой.

Меня разбудила дрожь. Дрожал я сам. Возвращение в сознание, обычно занимающее пару секунд, на этот раз растянулось на несколько минут. Почти сразу удалось установить, что я лежу в спальном мешке внутри какого-то шалаша о шести углах. Передо мной расстилалась огороженная лужайка с разбросанными там и сям старыми деревьями. Деревья загораживали небо паутиной веток. Мимо с достоинством и сознанием собственной важности шествовали мужчины и женщины в черных костюмах и белых рубашках. На меня вдруг накатила паника-сон — неужто я снова в Оксфорде? Первый день выпускных экзаменов, а я не готов и одет не по случаю. Мозги начали лихорадочно искать тему для сочинения. Билль о правах? Протекционистская реформа? Законы о бедных?

Постепенно проявилась реальность. Я находился в Линкольнс-Инн-Филдз, меня привел сюда Гордон, мы допоздна говорили. Он приходит сюда за бесплатным завтраком, которые раздает группа сознательных адвокатш. Когда мне стало холодно, Гордон дал мне свой спальный мешок и ворох вонючих простыней. Я осмотрелся. Гордона нигде не было. Выбравшись из мешка, я приготовился к тому, что сейчас в голову долбанет похмелье. Удивительно, но похмелье не давало о себе знать. Я вспомнил, что не напивался, просто устал и болтал не в меру. Стоял не холодный, но пасмурный, точно тусклый металл, день. Мой отец называл такую погоду «волглой» — точное определение. Занятые собой, добрые на вид люди беззвучно шли по волглым дорожкам. Они волгло переговаривались на ходу, контуры тяжелых зданий, окружавших площадь, расплывались в волглом однотонносером свете. Я вылез из убежища и поискал глазами Гордона.

Вместо него я увидел Тома. Том шагал по дорожке мне навстречу, до него оставалось пятьдесят метров. Рядом с ним семенил пожилой коротышка, оба громко смеялись. Том покачивал тяжелым портфелем, стукая его, как школьник, о колени, а другой рукой делал широкие жесты, словно разбрасывал семена. Они были уже совсем близко. Я прикрыл лицо рукой, потирая переносицу. Проходя мимо, Том, не останавливаясь и не переставая говорить, скользнул по мне взглядом и отвернулся к собеседнику. Затем обернулся словно ужаленный. Я примерз к месту и закрыл лицо рукой, как бы закрываясь от солнца. Том и старик ушли. Как пить дать узнал. Я-то узнал его аж за пятьдесят метров. Почему он не остановился? От неожиданности? От стыда? Из милости? Я посмотрел по сторонам.

Трудно не понять, что я ночевал под открытым небом. У ног кучей лежали смятые простыни и спальный мешок, рядом стояли ботинки — еще один шаг навстречу одичанию. Я решил найти какой-нибудь завтрак и обдумать план действий. Порывшись в карманах, обнаружил пятерку и горсть мелочи, всего около восьми фунтов. Проверил карманы пальто — пусто. Тридцать фунтов, паспорт и ключ от камеры хранения в Виктории пропали. Я похлопал ладонями по спальному мешку, там их тоже не было. До меня дошло, что Гордон смотался с концами.

— Нет, какая сволочь.

В отчаянии я пнул груду тряпья. Стало чуть-чуть легче, и я пнул ее еще раз двадцать, выкрикивая бессвязные ругательства. Через минуту я начал задыхаться, немного отдохнул и снова принялся пинками разбрасывать тряпки по лужайке и дорожке. Они разлетались в стороны, а я молотил их ногами без разбору, рыча и хекая до самозабвения. На этот раз внимание прохожих я привлек, но не надолго. Повернув голову или показав пальцем, они шли себе дальше.

Не переставая топтать простыни, я начал юродствовать:

— Смотрите на меня! Смотрите!

Потом выдохся и плюхнулся на землю. Хотелось курить. Оказалось, Гордон и сигареты спер. Я опять накинулся на его добро.

— Какие они красивые… Как ваши рубашки.

A-а, хер с ними, все равно никто не смотрит.

Полежав немного, я аккуратно сложил простыни в шалаше и направился к метро. И заблудился. Живу в Лондоне десять лет, а в этих местах ни разу не бывал. Я бесцельно плелся мимо магазина париков и паба с выгравированной на стеклянных дверях надписью «Частный бар». Выяснилось, что я иду по Кэри-стрит. Название показалось знакомым, чем-то улица была знаменита, но чем именно — я не мог вспомнить.

Вот я уже и на Чансери-лейн. Лавка портного с вывеской «Госслужащие — Юристы — Муниципалы — Ученые», которая точно отражала дух квартала. На воротах и дверях гостеприимные таблички: «Посторонним не входить» и «Частная собственность». Я прошел дальше, унылый вид безликих кварталов доходных домов Холборна почти вызывал облегчение. Спустя две минуты я нырнул в мерно движущуюся, неброско одетую толпу подземки. Гордон оставил в ячейке камеры хранения только дневник Билла Тернейджа и несколько папок с моим «матаном». Я купил сигарет и уселся в кафе на Эклстон-стрит с чашкой слабого, сладковатого чая. Делать было нечего, и я принялся листать дневник Билла. Тут мне пришла в голову мысль. Я достал папку со своими рейтингами. Мысль подтвердилась. Сторонний наблюдатель мог бы заключить, что оба документа написаны одним и тем же лицом — мрачные, злорадные подсчеты, дикие припадки сквернословия, болезненная сосредоточенность на жалости к себе и смраде в собственной душе. Впервые я видел себя столь отчетливо со стороны. У меня появилось то же ощущение, что и тогда в гостях у Тома, — словно какой-то тяжелый объект летит на меня с большой скоростью, намереваясь причинить мне зло. У объекта было лицо Барта. Вместо того чтобы сдрейфить и впасть в уныние, я стал мысленно приближать момент столкновения, мне хотелось, чтобы наступила развязка, большая жирная точка, чтобы сила инерции довела дело до конца.

Я вышел из кафе, бросил дневник Билла и свои бумажки в урну на Пимлико-роуд и направился к Челси-бридж.

Минут десять я наблюдал, как люди прыгают вниз с моста на эластичном канате. Организаторы запускали сразу по двое прыгунов, связанных вместе как заложники. Парочка бросилась вниз и взлетела кверху. Движение состояло из двух частей — жуткое стремительное падение, переходящее в замедленный полет, потом люди достигали низшей точки, крик сменялся смехом, прыгуны, поболтавшись в воздухе вверх-вниз, останавливались. Когда парочку на лебедке подтягивали наверх, девушка заметила меня и выкрикнула:

— Попробуйте! Обязательно попробуйте!

Парень помахал мне рукой. Я помахал в ответ и крикнул:

— Я как раз собираюсь.

Еще через двадцать минут я был в «О’Хара». До открытия оставалось полтора часа, но внутри уже мелькали люди. Я вошел. Ресторан ломала изнутри бригада рабочих, запорошенных известкой. Один с топором нападал на барную стойку, двое его приятелей крушили кухню.

— Че надо?

— Я здесь работаю. Хотел спросить, что здесь происходит.

— Че ты делаешь?

— Работаю я здесь.

— Не, паря, уже не работаешь. Закрыли вас две недели назад, а нас вызвали ломать.