— Они что, из-за меня расстались?
— Не совсем. Софи уже давно об этом говорила. Просто в тот вечер все выплеснулось.
И все-таки я был доволен. Возможно, Софи позволила мне тереться об нее потому, что была не прочь поиграть в любовь с Фрэнком, пока пижон Колин отдыхал на диване у друга. Одна досада — мое удовлетворение нарушала самозабвенная любовная игра впереди — обжимания, объятия, захваты, легкие шлепки, щекотания. «Так для тебя же будет лучше, Фрэнк».
Мы с Люси несколько минут молча шагали по деревянному настилу. Молчали, однако, только мы, дорога жила многозначительными звуками — камышовым шелестом моего дождевика, поскрипыванием новенького многослойного лыжного костюма Люси («Уистлер», любимая одежда канадцев!), моим пыхтением, сдавленными смешками Мэри. Звуки нашептывали: «Ты — нищий, твои друзья богаты, ты не в форме, от тебя ушла девушка». Люси принялась напевать, очень тихо, нестройно, как это любила делать Мэри. Либо ее раздражали откровенно животные попытки Дэвида утвердить свое право собственности, либо она пыталась мне что-то сказать. Она кашлянула.
— Фрэнк, ты как?
— Немного запыхался.
— Нет, ты знаешь, о чем я. Ты в целом как?
— Нормально.
Им обоим, видите ли, есть дело до того, как я.
— Мне непонятно, к чему ты клонишь.
Люси шумно выдохнула через нос.
— Мне самой непонятно. Просто ты какой-то унылый. И нам совсем не звонишь. Словно отделаться от нас хочешь. Том говорит, что не надо лезть тебе в душу, но я не согласна. Ты, случаем, не обиделся, что мы пытались свести тебя с Сэди?
— Нет, что ты.
Ей ли было не знать о моей моральной оппозиции к рыжим училкам. Теперь я их самый ярый сторонник, и все стало еще хуже. Действительно, зачем она лезет мне в душу?
— Я просто пытаюсь понять, может быть, мы сделали какую-то ошибку.
Я отнес ее увлечение сводничеством на счет гормонов. Бутончик в ее матке требовал, чтобы Люси всех по-матерински опекала.
— Нет, мамочка. Просто у меня в жизни наступило затишье, вот я и не высовываюсь.
Как преступник в розыске.
— Как дела в «О’Хара»?
Один из моих самых нелюбимых вопросов. Будь мужчиной, не избегай разговоров о своей работе. Если спросить Тома, как дела у него на работе, он прочтет четырехчасовую лекцию о правовой системе Британии и своей выдающейся в ней роли. Способность бесконечно трепаться о собственной карьере — признак старения. Слушая Тома, можно было заметить, что он все больше считает свою персону достойной детального обсуждения. Почти все мои знакомые мужского пола этим страдали.
— Как обычно. Все по-старому. Никак, если разобраться.
Вот и сказочке конец. Люси оставила расспросы.
— Ты правда не против, что Дэвид тоже приехал?
— Нет, я против того, что Мэри приехала с Дэвидом.
Люси не нашлась что ответить. Мы вышли к деревянному мосту через ручей. Дэвид и Мэри перегнулись через перила, что малые дети. Подошел Том в отцовском кепи, его мясистые бедра, туго обтянутые джинсами, напоминали сдавленную с боков букву «s». На вид ему было ближе к сорока, чем к восемнадцати, — пора, пора поддержать культ предков.
— Сыграем в палочки Винни-Пуха?
Все поддержали идею, кроме меня. Они обсуждали, какую палку выбрать и как ее бросить, тоном напускной серьезности, которым всегда говорят взрослые люди, впадающие в детство.
— Взять палку побольше и бросить посильнее, обычно хороший результат получается.
— Нет-нег, нужна легкая палка, а пускать надо плавно.
Я дожидался окончания игры, сидя на пне. Я понимаю — людям хочется восстановить детские субботние впечатления, но тогда почему они не захватили телевизор, чтобы я мог посмотреть «В объективе — футбол»? Я сидел и курил, отпуская насмешливые реплики. Мужчины, как обычно, взяли на себя организационные тонкости.
— Так далеко вперед нельзя наклоняться, Люси.
— Как начал выигрывать, вы сразу мои палки сбить пытаетесь.
Солнце плыло по пегому от облаков небу. Мэри, разумеется, захватала фотоаппарат. Опять модуляции из нашего прошлого:
— Фрэнк, сфотографируешь нас?
— Какой смысл? У тебя этих фоток уже миллион, и все одинаковые.
— Никакого. Я просто хочу сфотографироваться.
Теперь она была не моя, пришлось уступить. Я взял у Мэри фотоаппарат, и группа выстроилась на мосту. И вновь, чтобы пощадить мои чувства, Мэри ускользнула от Дэвида и обняла Тома. В окошке видоискателя сбившаяся в кучку группа выглядела чужой и безликой. Еще одно фото еще одной группы друзей на еще одном деревянном мосту. Миллионы таких фотографий лежат в Англии по ящикам, вклеены в альбомы, и у всех похожие сюжеты. Когда эту раскопают через несколько лет, она поведает трогательную историю о Фрэнке Стретче и о том, что все у него было как-то не так — любовь, друзья, босс-узурпатор, удивительная способность всех вынуждать виновато отводить глаза. «Интересно, где он теперь!»
За обедом я рассмотрел Дэвида как следует. Первое, на что я обратил внимание, был его бумажник — удлиненный, тонкий и блестящий (мой был короткий, распухший и потрепанный). Кредитных карточек в нем было как брусьев в шведской стенке. По части наличности он тоже был силен — из кармашка высовывался брикетик двадцатифунтовых бумажек, Дэвид извлек их с беспечным безразличием. На руке — дорогие часы, продолговатые, толщиной с вафельный лист. Название фирмы я не смог прочитать, как ни тщился. Разговор шел о преимуществах Лондона перед сельской жизнью, и Дэвид уверенно, без шуток защищал мегаполис. Он к месту и не к месту поминал «друзей в Нью-Йорке» и повторял избитые аргументы против жизни за городом — семейные коттеджи, отсутствие приличных ресторанов и одиночество.
— Мой брат живет в Нью-Йорке уже восемь лет, — заметил Дэвид.
— Он у тебя архитектор? — спросил Том.
— Был архитектор, теперь танцовщик.
Том заинтересовался:
— Необычный поворот карьеры.
— Чего ж тут необычного. И архитектура, и танцы имеют дело с пространством.
Во дает! Я чуть не подавился жареной картошкой.
Дэвид продолжал, в увлечении не заметив моей скептической мины:
— Интересно, что все в нашей семье обладают талантами, — связанными с пространством. Папа был хорошим скульптором, хотя работал юристом.
Я фыркнул и вставил:
— А мама как? Поди, космонавт?
Мэри чуть не убила меня взглядом. К чести Тома надо сказать, что тот едва сдержал смех.
Дэвид только удивился:
— Нет.· Она фотограф. Опять же, в фотоискусстве главное — ухватить смысл пространства.
Так просто он у меня не отвертится.
— У пространства есть смысл?
— Ну, хороший фотограф все равно что пространственный лирик, он направляет свет особым образом, придавая значение с виду бесформенному содержанию.
— Да что ты говоришь!
Это, конечно, была моя реплика.
Мэри попыталась утопить меня:
— Да, мне тоже интересно… Мэплторп[52] был в этом смысле… поэтом пространства.
— Господи, Мэри! Поэт пространства? У него кругом одни черные члены. Какая тут поэзия? «Ода черному херу»?
В пабе мгновенно наступила тишина. Люси отвлекла наше внимание, заговорив о еде, погоде и времени, но, когда Дэвид ушел в сортир, Мэри не удержалась и куснула:
— Фрэнк, ради бога, постарайся вести себя прилично.
— Да он просто козлина.
— Если он не похож на тебя, это еще не дает тебе права называть его козлиной.
— Я называю его козлиной не потому, что он на меня не похож. Он козлина потому, что он козлина. Если бы я хоть раз выдал что-нибудь столь же претенциозное, ты бы меня четвертовала.
— Может быть, я изменилась. Может, я была такой только под твоим изматывающим негативным воздействием. Тебе никогда не приходило в голову, что некоторые люди действительно думают то, что говорят, и не каждый, кто излагает оригинальные взгляды, претенциозен? Кстати, я действительно считаю, что главное в фотографии — это свет и пространство.
