— Ты Тома не видел?
Ну ни хрена себе экземпляр, подумал я, просто фантастика. Стараясь не пялиться на ее поразительно высокую грудь, я уклончиво промямлил: «Извиняюсь, не видел» — и, напуганный ее очарованием, поспешно ретировался.
Мои знакомые девушки и в университете, и дома были в лучшем случае миловидны. Где же этот гад таких берет? И это — та, от которой он бегает?! Что есть у Тома такого, чего у меня нет?
Дурацкий вопрос, конечно. По дороге на занятия я составил список того, что есть у него и чего нет у меня: деньги, шарм, хорошие гены, деньги, безукоризненный выговор, деньги, уверенность в себе, деньги, деньги, деньги.
А еще Том отличался тем, что постоянно что-то делал. Меня шесть пинт пива уложили бы на день в постель с беспросветным похмельем. Пьянствуй я с размахом и постоянством Тома, давно бы умер. Он же вскакивал с утра пораньше и бежал на греблю, встречался с друзьями за завтраком, ехал к родителям и, что самое главное, трахался. Его постель от моей отделяла всего лишь тонкая картонная стенка. Я был вынужден постоянно слушать скрип кроватных пружин, шлепки плоти о плоть, леденящие душу вопли и обезьянье урчание. Как если бы весь божий день крутить Штокхаузена[18] на полной громкости. Какие такие таблетки он принимал? Неужели ни разу себе не натер? Я обычно лежал и курил, стараясь не слушать, пока он бурно исполнял номер на секс-батуте. Иногда возня за стенкой меня окончательно возбуждала, и я похищал с его эротического пиршества жалкий бисквит онанизма. Но чаще просто лежал, удивлялся и завидовал.
Мы подружились во втором семестре, когда он завалил первую же сессию. Результаты экзаменов вывесили на первой неделе после каникул, я пробежался по списку, ожидая увидеть его фамилию в золотой рамке. Возможно, благодарные экзаменаторы даже изобразили «Т» — первую букву его имени — в виде миниатюры, живописующей Вознесение. Оказалось, что Том с треском провалился. Чистый неуд. Вот это да! Во втором семестре его общественно-сексуальный порыв заметно ослабел и он стал чаще попадаться мне в коридоре, а потом и наведываться ко мне по вечерам, принося бисквиты (настоящие, без онанизма), — поболтать и перевести дух после очередной пересдачи. Ритуал этот возник исключительно по его инициативе, но вскоре я привык и ждал визитов Тома с нетерпением. На меня новые друзья действуют так же, как на других новые любовники. Я был бы счастлив трепаться с ним целыми днями. Том приходил, садился на мою кровать, заваривал для меня чай, вытряхивал окурки, заливал хлопья молоком — как это теперь делает Генри. Том уверял, что я всегда внушал ему уважение, однако я не очень верил. У него была привычка занижать свое знатное происхождение, но тут я его понимаю — я бы тоже подчеркивал провинциальный акцент и не особо распространялся, будь у меня платное образование и папа-бизнесмен.
Я впервые в жизни был неравнодушен к человеку одного со мной пола. Когда Том с пышной торжественностью драл за стеной очередную кандидатку, мои чувства во время сеанса самоудовлетворения и подслушивания начинали раздваиваться. Я был не уверен, чье именно охваченное экстазом лицо и тело рисовал мой внутренний взор. Чувство было для меня новым и сильным, сбивало с толку. Ведь я был не южанин какой-нибудь. Это длилось долго, года два наверное. Впоследствии я решил, что у меня наблюдались симптомы затянувшегося подросткового периода. Почти у всех мальчишек бывает гомосексуальный этап, обычно лет в тринадцать. В моей же жизни многие вещи наступали позже и продолжались дольше. Я и по сей день почему-то считаю, что отстаю в развитии.
Я грудью вставал на защиту Тома, когда мои приятели по пиву и викторине отзывались о нем как об очередном мудозвоне. Мне нравилось думать, что его чернят из зависти. Теперь-το мне понятно, как я ошибался. Чары Тома действовали далеко не на каждого (хотя не все признавались в их действии). Я так и не стал вхож в его круг и ни на шаг не приблизился к его культурной среде. Даже когда мы на втором курсе сняли дом на двоих и я попал под прямое влияние его образа жизни, мне не хватало бесшабашности. Взять хотя бы вечеринки. Они у меня просто не получались. Мои вечеринки страдали серьезными перекосами в представительстве полов и нехваткой выпивки. Гости быстро расходились, застревали лишь четверо доходяг, азартно спорящих о творчестве Лоуренса. Том же устраивал настоящие вакханалии, на которых все нюхали кокс, курили травку и классно проводили время. Когда вечеринка случалась у нас дома, на следующее утро, наводя порядок, я мучился вопросом — ну почему только мне одному было не весело? Я утешал себя тем, что я — пьянь, а не наркоша, пролетарий, а не праздный гуляка. Классность моего времяпрепровождения измерялась степенью имитации старческого маразма — когда человек выпивает столько, что теряет память, несет бред и становится импотентом. Гости Тома любили смеяться, танцевать и заниматься сексом. Ну что они понимали в удовольствиях?
Когда в самом конце восьмидесятых либерализировали наркотики, я уже вырос. В городках на севере Англии в середине восьмидесятых утвердилось мнение, порожденное страхом перемен, что принимать наркотики — все равно что плакать, и то и другое — удел сопливых южан. К наркотикам мы относились как луддиты к машинам. Разумеется, мир через нас перешагнул и пошел дальше. Нынче молодые — что на севере, что на юге — много не пьют, зато принимают «экстази» и элементарно предаются дурацким удовольствиям. Выросло целое поколение, для которого удовольствие не ассоциируется с метанием харча и полной отключкой. Пропащие люди!
Дружбу с Томом я поддерживал по будним дням и вне компаний, но от этого она не слабела. Я всегда делал из друга идола, а в случае с Томом это отношение усугублялось смутным, неотступным желанием дать ему кончить со мной. И все же я обожал его не только за уверенность в себе, внешность и обаяние. Не последнее место в системе ценностей занимала его семья. Во-первых, у него имелись две длинноногие сестры-блондинки. Мне, единственному ребенку, не помешали бы две такие сестрички. Однако настоящее восхищение у меня вызывало то, как Том относился к отцу и матери. Однажды в январе, когда мы вернулись с каникул в колледж, он рассказал мне, как встречают Рождество в доме Мэннионов. Дети собираются утром на гигантской родительской кровати, все обмениваются подарками и болтают. Вам это может показаться обычным делом. Если так, то извините за банальность. Но много лет, когда мне хотелось впасть в депрессию, я мысленно вызывал образ семьи Мэннионов в рождественский день.
Лучшее, что я сделал для Тома, это познакомил его с Люси. На втором курсе мы с Люси попали в одну группу по европейской истории семнадцатого века, и она заезжала за мной перед семинарами. При первой встрече я счел ее пустышкой. Разговорные изыски Люси казались мне жеманством. Разве люди говорят «легендарно!» или «знойно!» без иронии? Однако на семинарах она проявляла незаурядный ум. Мне ни за что не обрести такой ум — здравый, размеренный, мой ум — заполошный и перегретый. До меня не сразу дошло, что Люси по-своему красива, женственна и необычна, но даже когда дошло, меня все равно к ней не повлекло. Наверное, лошадям нравятся только лошади. Зато Том спикировал на нее как коршун. Примерно к подписанию Вестфальского договора они уже горячо планировали совместные ужины в ресторанах К началу Войны за испанское наследство Том не вылезал у нее из-под юбки.
Одним промозглым туманным февральским утром, семеня рядом с Люси на очередной семинар, я в шутку спросил то ли как ей понравился характер Мазарини, то ли чем был занят на выходные Валленштейн[19]. Она остановилась и посмотрела на меня так, словно я говорил на древненорвежском.
— Что? A-а, да. — Сказано это было очень нетерпеливо и отстраненно.
Мы продолжали идти в молчании. Я предположил, что впервые вижу любовь вблизи, и вдруг смутился, почувствовал себя лишним и ощутил дикую зависть.
